Яна (Миримэ) Странная история Всем "ушельцам" и тем, кто рядом с ними... - Извините, милая девушка... Можно с Вами познакомиться? "Ох... Однако!" - первым ее побуждением было молча мотнуть головой и пройти мимо, но она почему-то остановилась и взглянула на заговорившего с ней молодого человека. С ней еще никогда не пытались знакомиться на улице. То есть, иногда все же пытались, - пьяненькие, нагловатые юнцы и дядьки, которых не отпугивал ее странный прикид: вытертая черная туника с потрепанной серебряной тесьмой на рукавах и воротнике, черные же джинсы, явно видавшие виды, иногда - плащ, иногда - деревянное ковыряло за спиной (регулярно вызывавшее нездоровый интерес ментов и поэтому редко носимое). Но такие, как правило, отгонялись мрачным взглядом исподлобья и - сквозь зубы - невнятной бранью на Черной Речи. Вот такие и пытались, а как этот - никогда. Может быть, он решил знакомиться потому, что сейчас она в цивильном (неизбежная дань работе), и из всего обычного антуража на ней только плетеный из бисера хайратник? Зеленый, с редкими золотыми вкраплениями - почти незаметен в ее рыжих волосах: недаром ее иногда называют "кошкой повышенной пушистости", а каждый новый знакомый интересуется, кто ей делал "химию". Кто-кто... Конь в пальто! Такая вот уродилась, рыже-пушистая, и даже брови и ресницы - в тон волосам, и веснушки - россыпью, а глаза - серо-голубые. Ну нет, чтобы зеленые - хоть на ведьму бы тянула, а так - просто "Рыжая". А парень стоял, чуть склонив голову набок, и ждал. Чистенький, вымытый, аккуратный. На лице - смесь удивления собственной храбрости и живого интереса. Почему-то бросилась в глаза тонкая золотая оправа очков в нагрудном кармане... "Года два назад ответила бы я тебе так, что еще долго бы размышлял о богатстве великого и могучего... Год назад вообще бы внимания не обратила. А сейчас..." - Ну почему же нельзя? Пожалуйста... Выяснилось, что молодого человека звали Димой, что он уже не учится, а работает (где, она уточнять не стала - и так видно, что не каменщиком на ближайшей стройке), и как раз возвращается с работы домой, а на этой остановке он ее уже пару раз видел, только подойти не решался. Говорил он очень мягко, делая небольшие паузы, словно тщательно подбирал слова, чтобы не обидеть или не спугнуть ее. "Как я с Драконом," - насмешливо подумала она, вспоминая черного упрямого жеребца-двухлетку, к которому и подойти-то было рискованно, а уж тем более ездить. - Можно Вас проводить? Вам...куда? Она сощурилась на неторопливо подкатывающий к остановке автобус. - Это как раз мой. Я живу неприлично далеко отсюда... - Мне не трудно. - Да, и еще - не надо на "Вы". Он улыбнулся - хорошая, открытая улыбка - и подал ей руку, чтобы помочь забраться в раскрывший двери автобус. В салоне они продолжили разговор. Видя, что она не называет своего имени, он все же был вынужден спросить: - Ты так и не назвалась. Как тебя зовут? А она была в затруднении. В самом деле, не "Рыжей" же ему представляться! - Алатариэль, - после секундной заминки. Это имя действительно было одним из ее ников, причем без всяких претензий на идентичность с его первой носительницей, просто похоже было - волосы-то какие роскошные, пусть и не золотые.* Пару секунд она имела удовольствие любоваться расширенными от удивления глазами парня, затем снизошла до объяснений: - Это мое имя среди толкинистов. На Квэнья. - А-а, - протянул он уважительно-восхищенно. - А на самом деле как? - Это по паспорту, что ли? Так я об этом имени вспоминаю только тогда, когда в ведомости за зарплату приходится расписываться. Он неуверенно улыбнулся - видимо, пытался понять, шутит ли она, или говорит серьезно. - А так - ну, Аня... - А как тебе хочется, чтобы тебя называли? "Смотри-ка, умный..." - Да все равно, наверное. Пока добирались до ее "Новодебренево" (обычно она называла этот район несколько более образным словом, но решила пока не шокировать парня слишком сильно), он успел узнать, что работает она переводчиком, переводит дамские романы, хотя ненавидит их всей душой, ни во что особо не верит, снимает квартиру пополам с подругой, немного поет, немного играет на гитаре, немного пишет. Она говорила, а он с восторгом впитывал каждое ее слово, и по его заблестевшим глазам она понимала, что сейчас этому чистенькому мальчику открывается новый, странный мир. Дорога, ветер в лицо, и все имущество умещается в одном потертом рюкзаке, и ты - как птица, летаешь и творишь, и жить - в кайф. Свобода. Но - "но вот свобода вышла боком, стала в горле комом"...* Как же достает необходимость переводить всякую дрянь ради того, чтобы снимать квартиру, юзать Интернет, ни от кого не зависеть, да и шмотки хочется таскать все ж не дырявые. Если честно, то и пустой холодильник, из которого удивленно глядят тараканы (ибо отключен за ненадобностью), и спальник вместо кровати - все задрало... А ему - интересно. Войдя в квартиру, она удивилась несколько непривычной тишине - квартира уже давно стала впиской, а понятия "вписка" и "тишина" совместимы довольно редко, и преимущественно глубокой ночью. Сейчас же был всего лишь вечер, и вторая обитательница квартиры сосредоточенно резалась в тетрис на компьютере. - Что-то ты рано сегодня, - откомментировала она, - Деньги е? - А куда денутся... - вздохнула Рыжая, швыряя рюкзак в угол. - Заплатили наконец-то. Еще всякой муры дали, чтоб им... - и перебила сама себя, - Нет, гореть синим пламенем им не надо. Только на поехать все равно не хватит. - Эххххх... Они уже давно планировали выбраться к друзьям, но друзья жили на другом конце России, так что стопом идти - слишком долго (кто ж настолько с работы отпустит?), а ехать - дороговато будет. Тем более что странной привычки копить деньги ни за одной, ни за другой не водилось. - Слушай, брысь с компа. Мне работать надо. - Что, прям так сразу? - деланно удивилась вторая, но со стула слезла. - Хавки купила? - Не, забыла. Поройся в кармане рюкзака, там есть деньги, ну и сбегай, соответственно... Та собрала россыпи мелочи и мятых бумажек и вышла, попутно высказав все, что думает о "забывчивых бакланах". "Забывчивый баклан" рассеянно покивала, вставила в комп дискету и положила перед собой пачку бумаги с английским текстом очередного слезливого романа. Обычно она выполняла двухнедельную работу вдвое быстрей, проводя за ней бессонные ночи и выкуривая сигарет вдвое больше обычной нормы, - но зато оставшееся время принадлежало ей полностью. Раскрыла Word, посидела, глядя на пустой лист. Пара щелчков мышкой - и из китайских колонок загремела вывернутая на полную громкость Умка... Дима позвонил ей на следующий день, уже ближе к вечеру, когда она сидела, вперившись в экран покрасневшими от бессонницы глазами, с сигаретой в одной руке, потирая висок другой, и вполголоса материла абзац, красочно описывающий встречу стандартного красавца злодея и стандартной невинной девушки с внешностью принцессы в изгнании и мозгами Барби (то есть без таковых). Подобные эпизоды встречались практически в каждом романе и были до тошноты одинаковы. - Да? - бросила она в трубку и не сразу сообразила, чей мягкий голос ответил ей: - Здравствуйте... - и замялся; видимо, непривычное "Алатариэль" было пока не выговорить, а на "Аню" язык не поворачивался, почувствовал парень, что это имечко ей не по нраву. Она избавила его от колебаний: - А, это ты, привет. Как жизнь? Они начали встречаться. Шли дни. С удивлением она осознавала, что все больше привязывается к этому цивильному, "не-своему" молодому человеку. "Ну да, привязываюсь", - думала она, - "но не больше. Все равно до конца он меня не поймет, не сможет, да и любить... Вот еще выдумала. Как он - не знаю, даже вряд ли, а вот меня - не научили. Что это такое - "любовь"? Не знаю. Зато знаю, что такое устать, и не хотеть ничего, кроме отдыха и покоя..." Пошел второй месяц их знакомства. Рыжая достаточно много рассказала ему о том мире, в котором жила, о своей жизни, о своих странностях, но это, казалось, только притягивало его - несмотря на то, что временами он все-таки выглядел слегка ошарашенным. Она, в свою очередь, узнала, что он - начинающий адвокат, но уже весьма неплохо зарабатывает, живет один, машины нет, но уже подумывает о покупке, в "ранней юности" морочился стихами и гитарой. ("Как и все, впрочем," - отметила она.) С ней Дима всегда был вежлив и мягок, что было немного непривычно, но приятно. Не порывался водить ее по ресторанам и клубам, понимая, что эти заведения отнюдь не в ее вкусе; приглашал на лесные прогулки или совместное сидение за компом у него дома. Впервые узрев ее в полной антуражке, слегка стушевался, но, выдав комплимент по поводу ее несравненной красоты именно в этом наряде, бережно взял под руку и больше никак - и никогда - не проявлял удивления или недовольства. Рыжая приносила ему на дискетах стихи и рассказы, показала, где в Net'e живут хорошие рисунки, а также где можно скачать бардовские песни, но приводить его в тусовку не спешила. Она - и вдруг с таким... "цивилообразным"? Стыдно, господа существа. Что о ней там подумают... За окном уже давно стемнело, и в не в меру близко поставленном соседнем доме осталось гореть всего несколько окошек. Уютный, теплый свет. "Полуночники... И кто бы вы ни были, там, - будьте счастливы." - не в ее правилах было желать кому-то счастья, но сейчас ей почему-то хотелось, чтобы те люди непременно были счастливы... Она поежилась - от оконных щелей тянуло холодком - и забралась на стул с ногами. Оглянулась на комнату за спиной: все обитатели и вписчики мирно дрыхли, подчиняясь одному из правил вписки: "Хозяин сказал "спать" - значит, спать!". А ей полагалось вылизывать текст, чтобы утром сдать его, но - "подождут до вечера, в первый раз, что ли..." Не было настроения работать. Пошарила мышкой по синим окошкам, привычно отщелкивая папки: "тексты", "авторы", "поэзия"... И, по методу случайного выбора, по методу Лукьяненко-Городецкого (как она обозвала его после прочтения "Ночного Позора", пардон, "Ночного Дозора") - ткнула мышкой наугад, с закрытыми глазами. "Что там вылезло?" Текст развернулся во весь экран, она выхватила взглядом первые строчки: "Я устал".* "Все верно. Я тоже." Дочитала до конца, закрыла, надела огромные, плотно прилегающие наушники, поставила Жарра и растворилась в электрических переливах... Очередная встреча. Рыжая - хмурая, одержимая мыслью о приближающемся сроке оплаты квартиры и нехваткой денег на оное, он - как всегда, мягок, заботлив, внимателен. Его квартира - не слишком роскошное жилище, но вполне себе "образец мечты среднего класса", не загромождена мебелью, но девушка все равно чувствует себя неловко. "Непривычно чисто, наверное," - язвит она над собой, - "у нас-то тараканы себя давно хозяевами считают... Вот бы их еще и платить заставить!" Невольно улыбается, представив себе расплачивающихся за жилье рыжих и усатых. Дима смотрит на нее - пристально и серьезно, явно собираясь что-то сказать. Она приподнимает брови и чуть склоняет к плечу голову - "я жду". - Милая... Ее бросает в дрожь. Кто и когда последний раз говорил ей это - и действительно имел это в виду? В последний раз-то была она, по преимуществу, "собакой страшной и шестиногой..." и, в качестве небольшого утешения - "...зато любимой". Вторая часть, впрочем, была необязательна. - Милая... - повторяет Дима, и постепенно его голос начинает звучать более уверенно. - Ты... ты нужна мне. Пожалуйста, перебирайся ко мне. Я позабочусь о тебе. Он продолжает, еще что-то говорит, но она просто смотрит на него, а в голове - ни единой мысли, только странное оцепенение, и не найти слов. "Ведь он это серьезно..." И вслух, через силу, перебив его и не заметив этого: - Я... я подумаю. Она действительно подумала, сидя ночью за компом, автоматически отщелкивая уровни Тетриса, заткнув уши любимой музыкой. "Против Пути, против... Да что я, так не проживу? Да уж вряд ли. Как достало все... А тут и гитара новая будет, и деньги на поездки... Давай честно, а? Не смогу я больше стопом ходить. Здоровье. А поездить хоц-ца. Да и еда всегда будет, причем та, что мне нравится, а не та, на которую денег хватило. Да и помогу кому, если что. Ну он же понимает, что добропорядочной мне никогда не стать, фи, "цивилка", тоже мне," - она даже скривилась, - "но вот побольше спокойствия не помешает. Да и есть же наши, которые вообще за "новых русских" повыскакивали, и ничего. Правда, "наши" ли они после этого, вот в чем вопрос... Но ведь живут же, катаются, и хавчик всегда есть. И все у них нормально..." Мягкая мурлычущая музыка Жарра вдруг стала безумно раздражать и отвлекать девушку, и она резким движением выключила ее. Переключилась на другой playlist. Склонив голову набок, рассмотрела список имен и песен. Злость накатывала волнами. Она с трудом понимала, на кого или на что она злится, в чем причина, и досадовала на себя за это непонимание, и вообще хотелось взять что-нибудь потяжелее и запустить в стену, и чтобы разлетелось со звоном и осколками... Вместо этого Рыжая нарочито медленно выбрала одну из песен, и, чувствуя себя так, словно отдирает намертво присохший бинт, нажала кнопку play. Отчаянно-яростный голос Умки рванулся из наушников, набирая силу с каждой строкой, и, когда этот голос почти прокричал: "Я теперь такая же, как все!"*, Рыжая запрокинула голову, закрыла глаза, впитывая каждое слово и вздрагивая всем телом. А голос кричал: "Если все такие суки..." - Пусть я тоже буду б...! - свистящим шепотом повторила Рыжая вслед за Умкой, - Хватит с меня Дорог и Путей! Устала! Да пошло оно все... Из-под плотно зажмуренных глаз медленно текли слезы. На следующую встречу с Димой она заявилась при полном параде, желая этим подчеркнуть значимость собственных слов, заставить его поверить, что она говорит серьезно. Рыжая просто сказала, что согласна, но... - Моя жизнь - все же моя. Я не могу бросить то, что для меня важно. Буду ездить, ну и... Он выслушал ее, такой аккуратный, спокойный молодой человек, совсем не похожий на тех, к которым она привыкла, с которыми все было легко и ясно. Не "свой" - но и не "чужой". - Алатариэль, - чуть запнулся, впервые назвав ее этим именем, - все будет, как ты хочешь. Только будь со мной. Пожалуйста. Переезд отнял не много времени - гораздо больше заняли разборки со второй владелицей квартиры ("К этому? Ну-ну...") и поиски кого-то, кто смог бы заменить Рыжую и вносить часть платы. Новое место. Непривычно. Чужие звуки и запахи, странные цвета и ощущения. Рыжая бродит по квартире, словно кошка, осторожно исследующая новую территорию. Диван в углу. На полу - пушистый ковер. На кухне есть и стол, и стулья. Непривычно. Слишком... "Сказал бы мне об этом кто-нибудь года три назад... Думала, что не сойти с Пути, и нет конца Дороге... Что все так и останется - навсегда." Живая девчонка с брызжущей через край энергией и блестящими глазами, всегда готовая вскочить и куда-то нестись, вполне способная пойти на вокзал провожать кого-то, а вернуться через пару недель - или месяцев - из какого-нибудь Хабаровска... Готовая испробовать все, жить - пусть недолго, но по полной; никогда не думавшая о завтрашнем дне, ввязывавшаяся в заварушки - или начинавшая их сама, способная увлечь и вести за собой - где все это теперь? Где она теперь? Когда все сгорело, сменившись усталостью, свинцово накапливающейся где-то в голове и сердце? Когда пришло безразличие ко всему, что раньше зажигало огнем; когда после всего-то получаса пения стал срываться голос, который раньше мог тянуть песни по два часа и больше? Когда все это началось? Она не могла ответить на этот вопрос. Знала только, что сейчас от нее прежней осталась лишь серая тень... Может быть, впервые она ощутила уколы холода, когда - не ожидая, да и не желая того - увидела в тусовке все то, от чего бежала в цивильной жизни? Интриги, сплетни, люди - пардон, существа - оказавшиеся недостойными доверия, сломанные судьбы, бездумно-жестокие развлечения НЛПистов-недоучек, упоение властью - пусть мизерной, но властью. Спившиеся менестрели с волчьей тоской в глазах. И неписаное правило: "каждый - сам за себя". Чистая вера в светлое и хорошее, в то, что все еще может быть "как в книжке" - разлетелась от соприкосновения с реальностью. Но она все же продолжала поиски Ухода. Глюколовством особо не увлекалась, но как же хотелось надеяться, что однажды Прямой Путь раскроется и перед ней... Были и молитвы Элберет, и гимны Манвэ, и ритуалы в лесу и на берегу моря. Она слышала, что кому-то это как-то помогало, что-то у них получалось, и искала таких людей, расспрашивала... Пока однажды до нее не дошло - мысль ослепительно яркая, как вспышка, и такая же болезненная, как свет для усталых глаз - что чудеса просто случаются сами по себе, их нельзя заставить произойти. Их можно только ждать. Вывод из этого следовал неутешительный: стремиться приблизить желанное событие бесполезно. Все предопределено. Значит, все напрасно. Путь, выбранный когда-то - она отошла от него, и прекрасно это понимала. "Не потянула. Сгорела. "Побыл дураком - надо жить, как люди."* Права Лорка, хорошо сказано, да только слишком больно. Еще шаг к обывательской жизни. Но ведь можно, наверное, сохранить хоть что-то..." Вроде бы, она честно предупредила Диму... но теперь стала то и дело ловить себя на мысли, что не хочет причинять ему боль. "А ему, конечно, будет больно, если я им буду исключительно пользоваться. Он-то ко мне, кажется, действительно привязан. Но ведь знал он, на что идет! Знал, кто я и что я! И вообще он цивил, что мне от него надо, какое мне дело до его боли?! Пусть снабжает да жить дает, и все! Почему же тогда?!" Хорошее тоже было - сидеть рядом на диване, рассматривать альбом с волшебными рисунками, пить вместе чай, а еще - возвращаясь домой, поднимать глаза на светящееся окошко и знать: это - дом, и меня там ждут. Или - встречать его с работы и видеть, как счастливо улыбается он, завидев ее в дверях, и самой чувствовать, как сердце затопляет счастье... Все же она перестала писать - вернее, почти перестала, и все, что у ней получалось, казалось ей мрачным и очень некачественным, так что она больше никому свои стихи не показывала. На тусовках она стала появляться все реже, если ее спрашивали, куда это она подевалась, хмуро отмалчивалась. Пару раз пробовала прийти вместе с Димой, но такие "походы" неизменно заканчивались плохо: она не могла заставить себя представить его хоть кому-нибудь, сам он ни с кем не заговаривал, да и кем его называть? Просто "Дима"? Не поймут. "Муж"? Ага, щас. Засмеют. "Хвост"? Дима обидится... Вот и сторонилась его, всем своим видом показывая, что "этот - не со мной". Кажется, он понял. После второго раза хотел спросить ее о чем-то, поднял глаза, и осекся. Отвел взгляд и больше с ней не ходил. - Львенка... - так он называл ее, не смея выговорить ни одного из ее имен. - Ты стыдишься меня? Тебе со мной плохо? - и сглотнув, через силу, - Я ведь...не держу тебя. Иди, если хочешь. Но я тебя и не гоню. Просто - как хочешь... Я тебя не оставлю, помогать буду, ну я же вижу, я не то, что тебе надо... "Ох..." Он сидел перед ней, потерянный, внезапно ставший маленьким и жалким, растерявший всю свою силу, на которую она, сама не сознавая того, уже привыкла полагаться. А он продолжал: - Мы же оба мучаемся, Львеныш. Я ничего не могу сделать. Твои друзья мне интересны, но они меня немного пугают. Это не мой круг, не моя жизнь. И тебя я ломать не хочу и не стану. Смотри, ты уже не пишешь, не рисуешь. Я даю тебе, что могу - но это все не то... - Перестань! - Почему же? - он заглянул ей в глаза, запнулся, продолжил через силу, - Я же вижу, я не слепой. - помедлил, подбирая слова. - Во мне тоже живет ваша тоска, но я не могу позволить себе поддаться ей. Для меня - это депрессия, это смерть, и, поверь, я знаю, о чем говорю. Я не хочу, чтобы было больно. Не хочу ждать несбыточного. Зачем все время тосковать о невозможном? Ведь все это означает "нет", так не лучше ли об этом забыть? - Ты не понимаешь! Что, лучше быть, как вся эта биомасса - полторы мысли в голове, и те - о еде и развлекухе? Становиться, "как люди"? Он покачал головой: - Когда-то я поклялся себе, что никогда не буду голодать. Что моя семья будет счастливой. Что мои дети будут любить меня, а я дам им все, что должен. - он снова перевел взгляд на нее - потухшие, словно подернувшиеся пеплом глаза. - А сейчас... Это время не прошло бесследно. "Да, это так. Не прошло." Она молчала, вспоминая всю их недолгую совместную жизнь: свои исчезновения, поздние возвращения, депрессии, истерики, которые она ему закатывала - но ведь злилась на себя, и презирала - себя, и ненавидела - тоже себя. А срывалась - на него. - Я не знаю... - прошептала она. - Но я ведь уже не могу без тебя... Беззащитным и потерянным зверьком смотрела она на него, бессильными плетьми повисли руки, на усталом лице - обреченность. - Все вокруг так плоско, мерзко... Что еще можно чувствовать в этом мире, кроме депрессии? Ненавижу я его, хочу уйти... - Нельзя же так все время, Львеныш... - чувствуя, что говорит не то, что это неправильно, он не мог остановиться. Бил наотмашь, разрушая уже не мечты (эти давно погибли) - драгоценные осколки того, что есть она, что составляет часть ее, - Не надо так, Львенка. Это уже становится болезнью... Она отшатнулась, лицо пошло пятнами, вскрикнула негромко: - Не надо! Не трогай! Что ты вообще знаешь! Как ему хотелось сейчас обнять это несчастное, взъерошенное создание, утешить, убедить, что все будет хорошо - но самому было не слаще, и он проговорил неестественно-ровным голосом: - Знаю, поверь... Но не могу рассказать. Не хочу, чтобы это состояние возвращалось. - Им гордиться надо! - Чем - болью? Боль от осознания невозможности слишком сильна. А "страдают красиво" только те, кто вообще не знают, что такое страдание... "Боже, что я несу? Кому нужны все эти рассуждения и разборки?" "Зачем мы так мучаем друг друга? Бьемся... Все равно мы похожи, все равно! Подойти, обнять... Гордость не дает..." "Милая, что же мы так?" Он прервал паузу. Вскочил, подошел, обнял, прошептал ей в ухо: - Ты хорошая. Я люблю тебя. - И я тебя... - она уткнулась в него носом и разревелась. Лучше не становилось. Время шло - и будто стояло на месте. Рыжая временами переводила романы, хотя в этом не было никакой необходимости - в деньгах она не нуждалась. Но это было лучшим времяпровождением, чем слоняться по квартире, не зная, чем заняться. Хорошие книги были зачитаны до тошноты, новых интересных не было, компьютерные игры быстро надоели. Куда-то ехать одной было в лом, а с Димой - ему будет плохо, а ей от этого - тоже не лучше. К тому же знакомые помнили ее совсем другой, и ждали от нее того же поведения, тех же реакций, что и раньше, а она уже не могла - не тянула. Просто не было сил. - От меня осталась только серая тень... - Нет, что ты, ты же хорошая, ты все можешь, правда! Все еще будет хорошо, вот увидишь. - Нет. Алатариэль умерла. И никто, в общем-то, не мог ей помочь. Те из ее знакомых, что хоть как-то напоминали о своем существовании, были погружены в свои проблемы, а Дима - он был бессилен. Она видела, как он мучается, пытаясь подобрать подходящие слова, которые вытащили бы ее из того болота, в котором она находилась, как старается - и как все его попытки разбиваются о ее усталое равнодушие. Хуже всего было то, что она перестала даже хотеть выправиться... - Меня больше нет, я кончилась! Ничего уже не будет! Она закатывала ему истерики, падала на пол, заходясь в крике, говорила ему такое, что никогда не произнесла бы в нормальном состоянии - и потом не могла вспомнить ни слова. Однажды, исходя от бессильной ненависти к себе, залепила ему пощечину - и увидела, как он плачет. Неожиданно в ней проснулась ревность, и она донимала его звонками на работу, требовала, чтобы приходил домой раньше, обнюхивала его руки и одежду. Мертвой хваткой вцепившись ему в плечи, шептала: - Ведь ты не бросишь меня? Правда, не бросишь? А через полчаса умоляла оставить ее, пока она не погубила его совсем. Иногда Рыжая с ужасом сознавала, куда ее несет, но страх парализовал ее, не давая сделать ничего, чтобы ее мрачные предчувствия не сбылись. "Срывало крышу" не только у ней одной. Дима, например, больше не мог выносить некоторых менестрелей и их песен. Рыжая и не подозревала об этом - пока однажды он не признался, что ему больно слышать некоторые стихи, песни и голоса. Особенно его перекореживало, когда она слушала Эттина (заодно и бывшую ее любовь). Как-то раз Диму понесло, и он выдал ей целый концерт на тему того, как он ревнует и завидует, потому что _так_ никогда не сможет, и вообще она в нем разочаруется скоро, и бросит, и... Что дальше, он сказать не успел, потому что свалился с сердечным приступом, и Рыжая сидела возле него, кормила валидолом, утешала, успокаивала, а потом сама свалилась рядом. Так оно и шло. "Прямо сериал какой, только режиссеру - "Оскара" за идиотизм!" - иногда усмехалась она. Пока могла. Потому что скоро поняла, что неизмеримо легче - лежать на диване и не вставать, не делать ничего вообще, ведь смысла все равно нет, так? И она больше не вставала. Смотрела в потолок угасшими глазами, из которых иногда текли редкие слезы, поначалу хоть как-то отвечала Диме, потом перестала. Просто лежала. Спокойно и тихо. Ругая себя за промедление, Дима вызвал соответствующую "Скорую". Карточки страхования у Рыжей не было, но в обмен на энную сумму и обещание достать эту карточку "как только - так сразу", девушку забрали. Пообещав, в свою очередь, отнестись к ней "с особым вниманием". Он приезжал к ней, приезжал часто. Садился рядом, осторожно гладил пушистые волосы, исхудалую руку, звал по имени. В проступившую через изжелта-восковую кожу вену была воткнута игла. Внутривенное питание. Рыжая смотрела сквозь него невидящим взглядом. Надежда оставалась. Слабая, почти угасшая, но все же надежда. Он плакал, сжимая тонкие пальцы, говорил с ней. И не знал, сидя рядом и вглядываясь в отсутствующее лицо, придет ли она когда-нибудь в себя, и что они тогда будут делать... * Алатариэль - то есть Галадриэль, "дева, увенчанная сияющим венцом": эльфийка славная, мудрая, сильная и прекрасная. Это имя обычно берут девочки с претензиями на то, что они и есть галадриэли... * "Свобода вышла боком", Умка * "Я устал" - стихотворение Рандира * "Я теперь такая же, как все", Умка * Цитата из Лоры Провансаль, "Мой Ангел" (авг.-сент. 2000) Яна Тимкова (Лисица, Миримэ)