Главная Новости Золотой Фонд Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Дайджест Личные страницы Общий каталог
Главная Продолжения Апокрифы Альтернативная история Поэзия Стеб Фэндом Грань Арды Публицистика Таверна "У Гарета" Гостевая книга Служебный вход Гостиная Написать письмо


Кэт Кеменкири

Пустынный гром
Или
Горе мне, беда мне

Берену Мытищенскому -
как всегда, с восхищением

*

Время для совершения преступления было выбрано самое подходящее. Еще на закате со стороны пустыни мало-помалу надвигалась внушительная туча, предвещавшая бурю. Неудивительно, что она, вобравшая в себя немало песка и освещаемая закатом, казалась красноватой. Впрочем, ее темно-красный оттенок, заметный каждому пожелавшему вглядеться, казался слишком глубоким, чтобы быть вызванным только этими весьма естественными причинами. Даже молнии, уже прорезавшие тучу время от времени, казались сгустками густо-красного огня, и заставляли наиболее сведущих вспомнить о той самой буре - о чем они знали со слов сотен поколений предков, - что повалила самый высокий на свете эвкалипт, разорвав навсегда связь земли и неба. Впрочем, некоторые говорят, что та же гроза неведомо откуда принесла шестерых первых кенгуру - нет, следовательно, худа без добра…

Теперь же буря бушевала вовсю - начав с бешенства песчаных вихрей и хлынув затем оглушительным ливнем. Туча закрывала все небо, и в темноте было уже невозможно увидеть ее цвет, а поднимать голову, чтобы посмотреть на огонь молний - все ли он темно-красен? - уже никому не приходило на ум. Как, впрочем, и пережидать катаклизм под открытым небом: с тех пор, как возникла миссионерская станция, даже самые ревностные хранители наследия предков признали, что от белых людей бывает и польза.

Итак, путь к племенному святилищу, расположенному не так уж далеко от станции, вблизи соленого озера, никто не мог преградить, и два мстителя пробирались по нему, отважно преодолевая козни непогоды.

Ими двигала жажда справедливости. Уже три раза как, добыв шкуру кенгуру и отправившись с ней в город, они возвращались ни с чем или почти ни с чем. То покупатель выискивал в ней какие-то фантастические изъяны и брал ее за сущий бесценок, то и вовсе приходилось ночевать в полицейском участке, - где, как всегда, не трудились объяснить, чем же аборигены оказались так "подозрительны" в этот раз.

В то время как Гудуру, не самый лучший охотник, мог похвастаться не только такой же добычей, но и тем, что ее удалось удачно сбыть. И это при том, что он почти всегда обходился без помощи брата! Тот был весьма тихого нрава, и, хотя прошел все посвящения, положенные взрослому мужчине и охотнику, почти все время проводил на миссионерской станции, где вырезал и раскрашивал сувениры. Эти небольшие камни и дощечки, размалеванные красным, синим и белым, охотно покупали заезжие туристы. И это при том, что имя ему дали весьма грозное, означавшее "пустынный гром", поскольку родился он в ночь сильной грозы - наверное, такой же, как сегодняшняя. Но уж он-то в столь упорном невезении охотников был наверняка невиновен.

А вот Гудуру нужно было поставить на место. Конечно, случись неудача раз, можно было бы решить, что и он не причем. Как-никак город - место неправильное, первопредки, люди-кенгуру, там не проходили и не создавали ни гор, ни долин. А следовательно - держи ухо в остро: дома того и гляди растают туманом, а городские жители - превратятся в злобных духов - маму.

Но если не повезло уже три раза подряд, а Гудуру в те же самые дни возвращается из города довольный и порядком пьяный - дело вовсе не в городской земле, которую обошли времена Творения. Не иначе как он сам спознался с какими-то духами и строит козни своим соплеменникам! Такое не должно остаться безнаказанным.

Между тем мстители приблизились к пещере-святилищу. Ничто, кроме непогоды, не препятствовало им: видно, и духов испугало буйство стихии. И даже сильнейший раскат грома и вспышка молнии, озарившая все вокруг в тот момент, когда они подошли ко входу, не отпугнула их, а лишь заставила побыстрее войти под каменный свод.

Теперь предстояло главное: отыскать чурингу, хранящую душу Гудуру (а точнее, того из первых людей-кенгуру, кто пожелал воплотиться в нем). Рисунок был известен - посвящение они проходили одновременно, да и место, где она лежала, наверняка не поменялось с прошлогодней церемонии. Дождавшись ближайшей вспышки молнии, один из охотников схватил с каменной "полки" небольшой округлый камень, - примерно из середины ряда ему подобных - где на белом фоне вырисовывался черный силуэт, отдаленно напоминавший голову кенгуру.

Другой перехватил чурингу и, достав заостренную гальку, начал ожесточенно соскребать с нее рисунок. Сейчас он не думал, что теперь случится с Гудуру - упадет ли тот замертво, превратится в кенгуру или просто забудет человеческий язык и свое имя… Им двигала злоба. Поэтому, перевернув чурингу и принявшись искоренять рисунок и там, он не сразу приметил, как его товарищ с тревогой смотрит на камень. Когда новая вспышка осветила их, он с тревогой проговорил:

- Да это же молния!

И действительно, белую поверхность пересекал красный зигзаг, похожий на те багровые сполохи, что освещали пустыню еще на закате.

- Да, и…

- Это его брат!

А ведь правда же, - он, "пустынный гром"… А на обороте чуринги Гудуру - как он мог забыть! - нарисовано длинное копье.

- Да, брат. Но он нам ничего плохого не сделал.

- Исправляй скорее!

- Может быть, он уже умер.

- Рисуй!

Его товарищ кинулся к каменной полке, схватил размочаленную палочку-кисть - она, как и краски, всегда находилась здесь для очередной церемонии посвящения, - выскочив под ливень, смочил ее, и протянул, проведя ей несколько раз через горку охры. Второй охотник, страшно торопясь, - вдруг душа уже покинула тело, лишь бы она не успела уйти далеко и тем более вернуться к первопредкам, - попытался восстановить рисунок. Но руки его дрожали и вместо молнии на камне появилось что-то похожее на довольно косую звезду из трех пересекающихся линий. О том, что изображать на другой стороне, он и вовсе не задумывался - руки сами провели кистью по краске еще раз и вывели силуэт - может быть, и о нем можно было сказать, что он напоминает голову кенгуру.

Другой тем временем отыскал чурингу Гудуру - она лежала рядом, - и просто разломал ее пополам и втоптал в землю. Мщение совершилось и нужно было возвращаться.

Буря утихла, но ливень еще продолжался, не собираясь заканчиваться. Возвратившись, двоим не составило труда затеряться в общей суматохе, имевшей два центра. Они конечно и не подумали приблизиться к тем, кто толпился вокруг внезапно упавшего замертво Гудуру. Душа его еще находилась неподалеку, и могла указать на обидчиков - или напустить на них тех духов, с которыми была в сговоре. Зато мстители охотно присоединились к другим своим соплеменникам. Они носились вокруг станции, стараясь поймать брата умершего. Он, словно уловив наконец смысл своего имени, внезапно понесся в пустыню и теперь, перебегая время от времени на другое место, застывал то здесь то там с поднятыми к небу руками, крича при этом на неведомом языке, никого не узнавая…


…Совместное следствие полиции и местного директората по проблемам аборигенов так и не установило причину смерти Гудуру. Выдвигалось не менее трех версий: поражение молнией, внезапный приступ эпилепсии и убийство братом. Впрочем, последнего в ходе того же следствия признали невменяемым. Большую часть времени он пытался что-то сказать на языке, определить который не смог даже специально приглашенный профессор филологии из Мельбурнского университета.

Впрочем, родной язык он не забыл и даже отвечал на некоторые вопросы следствия. Так, спрошенный, почему он внезапно убежал за ограду миссионерской станции, он ответствовал: чтобы получить "большое железное копье от Солнца, которое поглотила Луна". Почему? Потому что наступила весна. Как так наступила, когда она скоро заканчивается? Нет, "весна… весна земли, которую я люблю, она теперь живая, потому что неправильная…" В другие дни он, напротив, ни к каким разговорам расположен не был, только жаловался на какие-то фантастические болячки - например, якобы обожженные руки, - чему, понятное дело, не было никакой видимой причины, а то и вовсе - на сломанные крылья. И любое свое поведение Пустынный Гром приправлял фразой, что он "все вспомнил".

Чтобы не портить статистику и не тратиться на перевозку бедолаги в ближайший дом умалишенных, где ему вряд ли могли помочь, инспектор директората оставил его на попечение миссии…


…Дух умершего не пытался мстить, но шаманы, обратившись к предкам, безошибочно определили тех, кто заставил душу Гудуру покинуть его тело. Их, как и в прежние времена, ждало самое страшное из существующих в племени наказаний - изгнание. Завет прародителей был исполнен, мировой порядок - восстановлен. Поэтому никого из людей тотема кенгуру не беспокоило то, что если в былые времена это означало смерть или полную трудностей одинокую жизнь в пустыне, то теперь изгнанники неплохо прижились на соседней миссионерской станции, несшей свет истины людям тотема опоссума.

Ее устроители были весьма довольны тем, что могли написать в очередном отчете об увеличении численности просвещаемых. Изгнанников же весьма радовал здешний уклад жизни: считалось, что для скорейшего приобщения аборигенов к цивилизации их нужно держать на полном обеспечении, чтобы им не приходилось возвращаться к охоте, собирательству и прочим "традиционным способам существования"…


* *

Пустыня и небо. Если не поворачиваться назад, к ярко-синим домикам и сетчатому забору станции, то видны только пустыня и небо - красное и красноватое. Все другие детали - и роща эвкалиптов у горизонта, и заросли близ соленого озера и племенного святилища - теряются и растворяются. И ничто не напоминает ему, что он заброшен в безумный мир, где никто не слышал и слова "Арта", где все абсолютно уверены, что он - простой охотник одного из племен этой пустыни. И при этом - воплощение одного из предков племени (как, впрочем, и любой другой его представитель) - человека и одновременно этого странного прыгучего животного с карманом на животе, отталкивающегося от земли хвостом - а он-то (наивный!) когда-то считал, что саламандры и драконы - самые удивительные существа на свете!

И никто даже не удивляется тому, что он пытается сообщить своим соплеменникам - на их языке, конечно. Да только от этого - не легче.

"Я все вспомнил!" Конечно. И я вспомнил, и все мы - как только прошли посвящение. Когда родились - ничего не помнили: как во времена Творения жили, реки прорывали, холмы воздвигали, людей уму-разуму учили, с опоссумами воевали… А потом, когда взрослели - от стариков мифы слушали - и все запоминали. Вспоминали, то есть.

Конечно, мой предок поважнее твоего был. Твой всего лишь ту горушку насыпал да вон то вади хвостом провел, - а мой на целую гряду холмов расщедрился, да еще подарил людям большую ритуальную гуделку… А все равно и тот и другой - предки.

"Я творил мир, делал его живым из мертвого, придавал ему форму…" Конечно. А то что это за мир был, пока первые люди-кенгуру не появились! Небо почти у земли, а она плоская и сухая - ни озерца, ни деревца, а люди лежат как зародыши-икринки - еще не живые и не мертвые… А люди-кенгуру из нее настоящую землю сделали. Там, куда они не дошли, до сих пор мир - как бы и не мир вовсе. Вон, в городе на самом деле - все морок один.

"Я шел путем Тьмы!" Нда? Ну, да, правильно. Предки-то из земли вышли, где спали первоначально, - если их не бурей принесло, - и потом, устав от деяний, кто в землю обратно ушел, кто на небе звездами светит - тоже во тьме, конечно…

"Я должен вернуться - туда, на север!" Совершенно верно. Все наши прародители туда ушли. А там - кто под землю, кто в пещеры, кто в камни и чуринги обратился. Вот лето пройдет - и пойдем туда, на север, целях два дня идти будем, а там - предков почтим…

"Нет, мне дальше, там… - (проклятый язык, ничего не выразишь на нем!) - …там Горы Твердой Воды и Большой Черный Шалаш… Там холодно…" Вот тут понимание соплеменников кончалось. Как же так "холодно", говорили они. Ну, может быть, чуть попрохладнее, а вообще-то - все та же пустыня. А потом - океан. Да еще старый Кьями, больше всех поднаторевший в общении с белыми людьми, заявил, что горы-то, может быть, и на севере, - точнее, на северо-востоке, а вот много твердой воды - это на юге. И еще долго рассказывал про каких-то больших птиц, которые плавают и прыгают, но не летают…

Тем более ни к чему полезному не привела надежда, что кто-то сможет понять Язык Тьмы. Пытаться изъясняться на нем - это был лучший способ привести разговор к недоуменному вопросу: "И кто же в тебя вселился, Пустынный Гром?" Имя того, кто вселился, соплеменникам, понятное дело, ничего не говорило…

Ничуть не лучше дело обстояло и с окрестным пейзажем. Он, кажется, одним своим видом красноватой пустыни, украшенной невысокими плоскогорьями и редкой растительностью, насмехался над возможностью существования мира с высокими горами, могучими реками, обширными лесами… Но для его соплеменников эти нагретые камни - венец Творения, они дорожат каждой речушкой и холмиком, повторяя из года в год, по какому случаю его насыпал один из первопредков, видят в них бездну смысла… Кажется, тот, кого звали "Пустынный Гром", покуда не ВСПОМНИЛ ВСЕ, тоже ухитрялся этот смысл видеть. Да, способности людей поистине безграничны - и в этом непонятнейшем мире тоже!

Впрочем, было для него и теперь всего одно место, - урочище, расположенное, по счастью, недалеко, - которое намекало на то, что и в таком пейзаже может скрываться какое-то значение. Небольшое соленое озеро и заросли вокруг него. (Не то по странному совпадению, не то по причине более мистической изображение предка, воплотившегося в теле Пустынного Грома, которое он должен был подновлять после каждого сезона дождей, располагалось именно там, на большом камне.) Заросли же состояли из акаций и еще каких-то невысоких кустов, таких же, как и везде по окрестностям, да и озерцо не представляло с виду ничего замечательного. Зато после дождей здесь буйно прорастали, быстро распускались и долго цвели "цветы крови" - алые, из нескольких изогнутых лепестков, украшенных крупными черными крапинами. Иногда несколько пятен сливались и лепесток был почти черным.

"Черные цветы… Горькая вода… Печаль… Смерть… Ни один не остался в живых…" Так он мог говорить долго, выговаривая свои чувства - зная, что соплеменники только одобрительно покивают: к предку ходил? Хорошо, правильно… а место печальное, конечно. Погорячился старый Турлта, всех убил. Но ведь и его смерть настигла - есть в мире справедливость!

Они-то думали о своем - об одном из местных преданий, как всегда, придающем деяниям двух-трех человек космогонические последствия. Девушка, влюбленная в юношу из другого племени. Злобный старый Турлта, влюбленный в нее. Родичи, перебившие по его приказу всех обитателей стоянки у озера, и девушку среди них - тут они, конечно, погорячились немного, да только Турлта не очень горевал - больше злорадствовал. Но недолго - поразило его через год в тех же местах неведомо откуда вылетевшее копье… Цветы, красные от крови. Вода, горькая от слез. И ни малейшей возможности вызвать хоть какие-то ассоциации со словами "Лаал Ниен". Или, на худой конец, "Лаал Гэлломе". Не знают они таких слов.

"Валангала" - знают, в небе он, белые люди его Млечным Путем зовут. ("Звезды валар"?! Да только о последних люди Кенгуру не имеют ни малейшего понятия…) "Унгуд" - знают, под землей он (и она), мужчина и женщина он (и она), что во сне творит мир. (На язык просится то Унголиант, то даже Ангабанд - а толку-то?)

А вот "Ла… что?" не знают. Предлагают у людей Опоссума спросить, которые на западе кочуют. Да только зачем - им известно ровно то же, что и его соплеменникам: какая разница - "Валлангала" или "Валлангинда"? "Унгуд" или "Змея-Радуга"?

Поэтому лучшее - не углубляться в дебри языков, а просто бродить у озера в пору цветения. А в иное время - уходить в работу. В ту, которой обучился еще тихий абориген с грозным именем, не подозревавший о столь многом. Немудреное, в общем-то, ремесло: нарисовать на дощечке ил камне что-то напоминающее изображения предков (чтобы белые люди посчитали это достойной покупки вещью) и одновременно не напоминающее (чтобы не выдать тайны, доступные только посвященным охотникам). Теперь к этому прибавилась еще одна мысль - не более безумная, чем остальные: а что если кто-то из белых людей - поймет? И на бело-красно-черных "чурингах", обвязанных грубым шнуром, появлялись знаки Письмен Тьмы. Расходились они не хуже обычных - и только.

Зато картина, изображавшая черный крылатый силуэт со звездой во лбу (автопортрет в молодости) вызвала поистине нездоровый интерес одного путешественника. Белым человеком его назвать никак нельзя, поскольку был он желт, и на мир глядел словно бы постоянно щурясь. Странно, но и он и желтый пришелец, похоже, почти на одном уровне знали "пиджин-инглиш" - язык, совершенно необходимый для общения с туристами, а потому отчасти выученный Пустынным Громом. И только-только начал складываться разговор, хотя половины слов он все-таки не понимал.

- Кто это?

- Я.

- Ты? Ну да, конечно, метемпсихоз. Ты и твой предок. И что же ты делал?

- Летал над миром. Давно. Далеко. Не здесь.

- Так, мифологическое время… Дальше, дальше…

- Я радовался. Творил. Потом встретил людей. Научил их всему. Построил Большой Каменный… дом.

- Ага. Культурный герой. А потом?

- Потом была война.

- С кем? Пошла мифическая история…

- С силами Света. И Тьма была разбита. И…

- Лунарно-солярные культы? Ну так…

Тут, к несчастью, он призадумался, погрузившись в воспоминания. А разговор, как выяснилось, уже некоторое время слушал глава миссии. Он дружески положил руку на плечо путешественника и предложил ему пройтись "к чрезвычайно мудрому аборигену, который расскажет то же самое и даже много подробнее" - то есть счел его подходящей жертвой для Кьями. Вряд ли он имел что-то против направления, в котором повернула беседа - просто решил, что и Кьями пора заработать.

Старик наживался на туристах весьма своеобразным способом. Он рассказывал мифы, которые зачастую сбегались слушать и его единоплеменники - поскольку ни разу не слышали их раньше и вряд ли услышат снова: сочинял Кьями складно, но затем мгновенно забывал рассказанное. На этот раз он долго изображал, что сердит на выдавшего племенную тайну, и наконец рассказал что-то неподражаемое - про летающих кенгуру со звездой Альфа Южного Креста во лбу.

В другой раз некто - на этот раз точно укладывавшийся в наименование "белый человек" - в ответ на его попытки рассказать что-то о Севере - в это время рядом стоял Вилар и говорил, что на севере не может быть холодно - заявил, что есть и там место, где много твердой воды. Только для этого нужно пересечь океан, большую землю и еще одно море. И Тьмы там достаточно - полгода одна только она, это он точно знает, сам там живет. С тех появилась мечта, вполне безумная, как и надежда быть кем-то понятым - добраться туда. Он и сам не понимал зачем. Но он должен вернуться на Север. Собрать достаточно денег и уйти - как уходят в город некоторые его соплеменники. (Впрочем, обычно они вскоре возвращаются обратно - и отнюдь не в лучшем виде…)

А через год желтый человек появился вновь. И если он больше бродил по пустыне, разглядывая тамошнюю редкую растительность, то несколько его спутников больше общались с обитателями станции. И, когда они собирались уже уезжать, один - упитанный мужчина с растрепанной кудрявой бородой - направился и к нему. По пути его, впрочем, перехватил глава миссии и некоторое время объяснял что-то с участливой улыбкой. Но это не остановило незнакомца. Похоже, даже прибавило ему решительности.

- Говорят, ты разговариваешь на неведомом языке. Да?

- Да. Язык Тьмы неведом здесь никому.

- Скажи мне что-нибудь. Я знаю десятки языков. Даже… - он ухмыльнулся, - даже те, которых на самом деле нет.

Он сказал. И прибавил. Да, видно, зря - знаток языков только потряс головой.

- Не понимаю. Ну ладно, знаю я, как вы языки учите - со словарем не узнаешь. Послушай меня - может, ответишь.

И обратился к нему примерно на десяти разных языках - это можно было понять, и не зная ни одного из них: менялась интонация, преобладали то шипящие, то гласные… Он ничего не понимал - только слушал, наклонив голову. И вдруг - пришелец улыбнулся и, сказал самому себе: "Чего и следовало ожидать… Ладно, напоследок, хохмы ради…":

- Назови мне имя свое и род твой, странник!

Фраза на искаженном квэнья. Он растерялся и не сразу сложил свою:

- Имен не осталось. Помнишь ли ты о деяниях Твердыни Севера?

Да только зря - знаток языков снова усмехнулся и, сказав пустынному небу: "Бред. Что только не послышится!" - зашагал к машине.

Бежать за ним было бесполезно что с точки зрения охотника пустыни - не кенгуру, автомобиль не догонишь, - что по печальному убеждению Мелькора - эльфы всегда не хотели понимать и помнить.

Но желтый человек и его спутники - теперь уже другие, "эльфа" видно не было, - появился и в третий раз, года через три. Теперь они уже все бродили по пустыне, всматриваясь зачем-то в небольшие кустики травы - и повстречали его у озера: была как раз пора цветения "цветов крови". Большинство из них уделили свое внимание цветам, а один - смуглый мужчина, тоже плохо укладывающийся в понятие "белого человека", слушал желтокожего - видимо, их предводителя. Тот, как когда-то глава миссии эльфу, объяснял ему нечто, энергично указуя рукой в соответствующую сторону. Наконец смуглый путешественник направился к нему и, приблизившись, направил на него большой черный ящик с блестящим глазом, который держал на плече. Ему уже приходилось видеть такие предметы - да и знать от соплеменников, что белые люди ловят в них изображения всего, что видят, чтобы показать потом далеко отсюда - наверное, тем, кому лень доехать сюда самому. А потому он, как всегда, с ощущением безнадежности и беспочвенной надеждой, снова пытался выразить на великом языке пиджин-инглиш что-то важное:

- Пыль… Твердая пыль… Есть такой твердый камень, самый твердый, который ничем не разрежешь… Твердый и прозрачный… Но там - только пыль…

- Он видел добычу алмазов? Он бывал на юго-востоке?

- Да что ты! Он, по-моему, и в ближайший город не выбирался!

Но при этом пришелец с черным ящиком все не уходил - и он продолжал говорить: о Стене Ночи, Памяти и Боли, судьбе Арты… и напоследок - совсем уж непонятно зачем, просто тоска взяла - на языке Тьмы:

- Где ты, ученик мой? … Где ты, ученик мой?

И так - еще несколько раз, пока путешественники не зашагали от него прочь.

А к нему вдруг пришло, неизвестно откуда: "…Горе мне, беда мне, великое горе…" - и странный заунывный мотив.

… Трудно быть Мелькором в Австралии…


* * *

Песок был кирпично-красным, дальние гряды - того же цвета, только чуть более густого оттенка, и даже небо не нарушало гаммы, хотя определить его больше всего хотелось словом "пыльное" - которое цветом вообще-то не является. Почему-то очень хотелось узнать, есть ли ветер, но это было никак невозможно - на небе не наблюдалось ни облачка, а пресловутая пустынная растительность, если где и была, пока не просматривалась. Ах да, на первом плане красовалась еще порядочных размеров живописная коряга со множеством сучков - откуда только взялась? Но по ней тем более ветер не определишь - разве что ураганом унесет.

"Ну вот она, наша пустыня…" - удовлетворенно произнес голос отца. Камера дернулась куда-то вниз, мелькнули чьи-то волосатые ноги в зеленых с малиновым шортах и плетеных сандалиях. А затем весь экран занял небольшой кустик из нескольких серо-зеленых ветвей с острыми листьями. "А вот она, наша травка…" - голос звучал совсем уж довольно.

Потом этот кустик сменился другими, они - целыми зарослями… Одним словом, пошла биология. Отец рвался перемотать пленку, гости хором убеждали его, что им интересно. Решающий голос, как всегда, принадлежал матери: "Ну что ты, Леонид, дай на австралийскую травку посмотреть - когда еще выберемся…" (понимающая улыбка). И биология продолжилась под рассказы о житье-бытье японско (начальник) - российско (отец) - австралийской (все остальные) экспедиции.

Ксана поудобнее устроилась в кресле и постаралась, не отворачиваясь явно от экрана, уйти в себя. Только в надежде на такое времяпрепровождение она и согласилась участвовать в сборище гостей и смотреть пресловутый австралийский видеофильм ("Неужели тебе не интересно? Посмотри, с каким восторгом отец рассказывает! Глядишь, и тебя зацепит…") Да только Ксане - не интересно.

Впрочем, это для гостей - родичей и отцовых сослуживцев - Ксана, неизвестно чем (только не учебой!) увлеченная студентка биологического с рыжими косицами. А внутри, куда и углубилась ныне - настоящая Къэртэ, чернее некуда, искусная в языке Тьмы, закаленная во многих боях. А может быть, даже не Къэртэ. Вот об этом "даже" и нужно подумать. Послезавтра - в парк, на сборище, а там Зикхарт опять будет наставать на защите Темных Имен. Глядишь, и настоит. Вот тогда она и скажет.

А ей ответят, что в парке и так уже два Саурона и один Гортхауэр. Еще недавно был, между прочим, и второй - даже мужеска пола. Да передумал - уже месяц, как Гагтунгром сказывается. А верная Элвир ходит за ним, на себя ругаючись: "Подарила книгу на свою голову! Я ж произношение никогда не запомню! Так скажешь ему "Тху" - и все ясно. А теперь как? "Туня"?" Тут откуда-нибудь из-за дерева выглядывает Джаста - нет для нее большего счастья, чем любое существо не дрыном, так словом зацепить! - заботливо раскрывает принесенную из дома "Розу мира", глядит в словарь и елейным голосом тянет:

- Зовите меня просто Урпарп - чего нам стесняться, в нашей-то брамфатуре…

Впрочем, Ксане-то какое дело до их заморочек с именами! Ей бы свое защитить. Да только неизвестно - как и точно ли "свое". "Я так чувствую" их вряд ли устроит - иначе какая это защита…

Впрочем, что у нас там по лунному календарю? Нда, с Зикхартом из нее скоро астроном-профессионал получится… Ба! Сегодня - новолуние! Следовательно, ему наверняка уже вспоминается очередная порция фраз Языка Тьмы. И ближайшие два сборища уйдут на разговоры и споры: нужно ли ждать третьего тома, чтобы разобраться с темной грамматикой, или вспомнил под луной - пиши учебник? А там Джаста не сойдется с кем-нибудь во мнениях - и быть бою, а за ним и дискуссии: считать ли ее боевое весло отдельным видом оружия (на что она совершенно не согласна) и какие из этого следуют изменения в правилах поединка?

А там - или опять новолуние, или Ксана все-таки разберется: Къэртэ она или кто еще.

…Что у нас, интересно, по австралийскому телевидению? Да все та же пустыня. Только от горизонта надвигается, занимая его почти весь, порядочная туча - не менее кирпичного оттенка, чем весь прочий пейзаж. И разговор в комнате идет о всяких грозах да шаровых молниях. Почему-то думается, что в такой туче и молнии будут багровые. Ага, и вместо дождя - кирпичи… Веселая страна Австралия!

И веселые люди австралийцы. Если ко всей нынешней экспедиционной эпопее отца Ксана относилась безо всякого энтузиазма, то к ним испытывала даже что-то вроде благодарности. Была от них однажды польза - и немалая. Где-то год назад она, готовясь выбраться в парк, сидела в комнате в своей любимой позиции - на полу, в центре круга из нужных и ненужных вещей - и пыталась подобрать хоть какое-нибудь украшение. Любимую серебристую феньку надевать было никак нельзя: голова от боевого весла побаливала вторую неделю - следовательно, с Джастой они еще были в ссоре. Что же тогда?..

Она решительно вывалила на ковер коробку с "драгоценностями" времен младшей школы. И, увидев и неразъемном клубке грубый плетеный шнур, с энтузиазмом потянула за него, вспоминая: были в доме когда-то шумные люди, австралийские биологи: ее отцу пришлось перед этим возить их по пустыням Средней Азии. Подарили красивые альбомы, бумеранг, который никуда не летает - и какую-то раскрашенную штуку, которую она так ни разу и не надела. А этим летом австралийцы наконец позвали его в свои пустыни, но это уже совсем не важно.

Этнографическую фенечку тем временем удалось высвободить, и Ксана с превеликим вниманием уставилась на нее - на этот якобы аборигенный орнамент. А точнее - руну Тьмы. Черную с белым контуром на красном фоне. Даже - с тем хвостиком, с каким, по Зикхартову мнению, она писалась до конца Первой эпохи. Аборигены, драконьим хвостом их по голове! А что у нас на обороте? Как что? Звезда. Желтая на красном и порядком кособокая, и все же… Раскраска у этого изделия, конечно, более чем боевая, зато содержание…

…Зикхарт, узрев еще только лицевую сторону штуковины, немедленно повалился на колени, уронил в пожухлые листья черную лютню, в этом презренном мире именуемую крашеной гитарой, и возгласил а капелла дифирамб своей Прекрасной Даме - правда, абсолютно ею не понятый: словечки были новые, последнего новолуния, еще не выученные…

Получается, ей и за это тоже нужно благодарить отца. Пожалуй, только за это - согласна. А вот за все остальное, включая факт его собственного существования, влюбленность в "растительность аридных зон", в какой бы пустыне она не лезла из земли, и попытку силой влюбить в них Ксану - увольте за Грань! За то, что она учится на биологическом факультете, где ей интересны только английский язык и секция настольного тенниса, за то, что преподаватели, укоризненно вздыхая, произносят: "Если уж вы решили идти по стопам отца, Оксана Леонидовна, - будьте, пожалуйста, посерьезней!"…

Ха, "по стопам отца"! Ни в жизнь! Почему-то, когда она, под влиянием разглагольствований Зикхарта, склонялась к теории "все мы - Оттуда", ей даже в голову не приходило вообразить собственного родителя каким-нибудь мудрецом или, на худой конец, знахарем, которому ведомы свойства всех трав. Хотя ясно же - он дальше своей науки травяной ни на пядь не видит. Но он воображался ей то продавцом зеленной лавки, то - самое лучшее - купцом, не мыслящим ни о чем, кроме своего товара…

Конечно, в самом худшем можно найти что-то хорошее, - и наоборот. Даже на постылом биофаке было одно замечательное место, таинственное, странное и чуть бессмысленное. Одна из биохимических лабораторий - в подвальном помещении под остатками каких-то усохших плантаций. Где всегда почему-то пахло винно-виноградным - а ведь сотрудники выглядели трезвыми и занимались чем-то серьезным! Преподаватель обычно приводил их, проверял посещаемость и удалялся. Тогда геоботаники с географического, трудившиеся рядом и в той же ситуации, принимались утверждать, что запаха недостаточно, и призывали скинуться на субстанцию…

А благодаря отцу явились австралийцы и подарили штуковину. Руну Тьмы Ксана, впрочем, считала скорее совпадением. На почти такой же дощечке, подаренной матери, на белом красовался красный силуэт кенгуру. А уж кенгуру Там были совсем ни при чем. Не было их Там.

…А что у нас Здесь, точнее - в Австралии? Может, и фильм уже кончился, и из комнаты можно тихо ускользнуть? Нет, идет еще. Какие-то заросли - высокие прямые коричневатые травины, усаженные крупными цветами, красными с черным. Наверное, этот, - как его, - нотофагус. А может быть, и нет: слово болталось в голове с самого зачета, но никакой сопровождающей информации к нему не прилагалось.

А что, красиво. И даже - разрази ее гроза пустынная австралийская! - напоминает. Конечно, Там было только черное, но красное - не золото, кровь все-таки… А между зарослями маячила какая-то аборигенная фигура, чем картину, в общем-то, не портила.

Тут в записи, видимо, случился небольшой перерыв, а затем камера довольно споро направилась в сторону фигуры. "Это местный сумасшедший, между прочим, - комментировал ситуацию голос отца. - Я думал, их здесь не бывает. Господин Якихара говорит: во время сильной грозы умом повредился. Что ж, посмотрим…"

А тот словно готовился к съемке заранее: не пытался никуда скрыться. Наоборот, уселся на песок, глядя прямо в объектив. И принялся что-то рассказывать на ломаном английском. Цвет кожи практически тот же, что и у всей окрестной пустыни - красновато-коричневый. Возраст не определишь - от тридцати и выше. Почему-то неожиданными кажутся почти курносый нос и абсолютно европейский разрез глаз.

…Ксана загляделась на австралийского сумасшедшего - а почему бы и нет, даже забавно - и не сразу вслушалась слова, тем более на местной версии издевательства над английским. "…Самый твердый камень… Пыль… Стена…" Что-что? "Ни уйти ни вернуться… Боль… Мир привязан ко мне…" Что?!?

И еще какая-то фраза, абсолютно непонятная. И еще раз. Точно не английский. Еще раз. Все равно не понятно. И еще. Да это же…

"Где ты, ученик мой?…Где ты, ученик мой?"

Первая мысль, самая гениальная, была - шагнуть в экран. По счастью, пока она кристаллизовалась, изображение резко сменилось, и там уже мелькали некие городские виды, снятые из окна автобуса.

Следующая - прорваться к двери через стол - была принята к действию, но успеха не имела. Однако не очень понятным способом Ксана все-таки оказалась в коридоре - под родственное ворчание "Никакого почтения…" и собственное бормотание: "Значит, не зря, значит, точно…"

Не зря зубрила с Зикхартом припомнившиеся ему в новолуние падежи и предлоги, каких в Книге нет - вот он, звательный падеж в архаической форме! - и не обращала внимания на очередные ехидства Джасты, скучающей между поединками: "Ну с кем ты на нем толковать будешь?" Вот с кем.

И точно не Къэртэ. Гортхауэр. Не второй-по-парку, а просто Гортхауэр. А за доказательством не слабо и до Австралии дойти. И не только "за доказательством", а просто "дойти". Стоп. Пешком, что ли?

В своей комнате Ксана быстро привела все в наилучший для размышлений вид. Правда, книги с верхней полки свалились вместе с ней, родимой, зато разложились красивым полукругом - только и осталось, что в середине сесть, - а справочник Аэрофлота и "Атлас мира" сразу нашлись. И выяснялись вещи очевидные (Австралия далеко) и не очень (прямого рейса в природе нет), а в голове полоскалось "Где ты…" "Я здесь, далеко… но приду…только… на какие шиши, драконом меня…"

И тут Ксана вспомнила. Не ВСЕ конечно, а кое-что.

Сначала, неизвестно зачем - как появились в парке по весне две личности, ею раньше не виданные. Зато кому-то определено знакомые (кажется, по Сети) - молва немедленно разнесла имена - Альквиен и Берутиэль. Альквиен, внушительных размеров девица, была от шляпы до босоножек разодета в нечто весьма радужной расцветки и вела себя шумно. Берутиэль была и поменьше и потише, кот при ней был только один - зато черно-белый, откормленный и злобный: на дружеское "кис-кис" немедленно доставал когтями до носа говорившего. В конце концов Альквиен, замешавшись в их кружок (Зикхарт излагал свою версию "как Гортхауэр позволил себя отослать", Джаста возражала, Ксана напряженно поверяла по себе - так смог(ла) бы?), решительно встряла посередине фразы:

- Да не было ничего такого. Это Мелькор на юг ушел. А перед Валар Гортхауэр притворялся. Театралка у него такая была. А Мелькор потом все снова построил - там, джунглях, а то и вовсе у папуасов.

Тут подруга решительно потянула ее за руку (Джасте при этом попало когтем по носу) - и дискуссию "были ли Там папуасы?" пришлось продолжать без возмутительницы спокойствия. Джаста потом все рвалась завершить дискуссию - веслом, само собой, - разузнала даже телефоны обеих, но по ним все лето отвечали: "В экспедицию уехали", - а к сентябрю она угомонилась. Можно было, конечно, вызвать кота - "ну уж нет, знаю я их, поганцев, - удерет под ближайшее дерево, а мне потом сумку отстирывать!" Позвонить, что ли теперь?

А то ведь - даже не папуасы. Тысячи так на три километров южнее. Да и - не Там. Зато - Учитель. "На юг ушел", говорите… Что ж, придется добираться. Хоть на папуасе.

И припомнилось еще кое-что. О чем обычно вспоминать не любила. "Глядишь, и тебя зацепит - тоже поедешь… У них ведь программа еще минимум года на два", - уговоры матери.

Да она теперь хоть траву, хоть пни, хоть битые кирпичи изучать будет - лишь бы австралийские! Теперь - к отцу. Только - спокойно. Вспоминай, Тху, способности свои дипломатические - послов ведь принимать приходилось? Да, конечно, давно, не Здесь, и все же… Чего не сделаешь ради ТАКОЙ цели! Итак, на устах у нас - только "экология аридных биогеоценозов" и прочая дребедень.

"Подожди, Учитель, я скоро - через год!"


* * * *

Гости уже разошлись, домашние - отправились спать, а Леонид Феофилович все еще сидел в комнате, испытывая тихое довольство от всего на свете. Можно даже сказать - счастье. Ибо счастливы те, чьи мечты и планы исполняются - пусть не сразу, лишь бы не слишком поздно.

А ему теперь - воистину воздалось за труды на ниве родной биологической науки, столь долго почти безвозмездные.

Сколько он когда-то ругался - не при зарубежных коллегах, конечно, - организуя их программу в Средней Азии. С начальниками местными непонятливыми разговаривай, время свое не резиновое - трать, в расходы хошь-ни-хошь - влезай… "А что бы им стоило меня - вот так же, по Большой Песчаной, скажем?" Ругался почти беззлобно, зная - практически невозможно. А потом пришли времена иные, фантастические, многое - включая родной институт - рассыпалось почти до основания… Зато и Большая Песчаная, и Виктория - вот они, пожалуйста, и на пленке, и в образцах. И вот оно - письмо господина Якихары о планах комплексной экспедиции на следующий год.

И еще одна радость - сугубо личная, и необыкновенно важная для него. Дочь. Сколько лет твердил - тоже часто уже подумывая "практически невозможно": "Да она еще просто не поняла, как это интересно и сколько здесь можно сделать!"

А она занималась чем угодно, только не биологией. Болтала часами по телефону, читала какие-то стихотворные распечатки страниц на сто пятьдесят, убегала, вырядившись в черное и вооружившись порядочной дубиной ("Это что?" - "Дрын". - "Нда, и правда дрын".) в близлежащий парк, где обреталась толпа таких же обормотов…

А они, родители, - терпели. Из дома все же не уходит, на митингах под носом у милиции не прыгает… Когда как-то потребовала предоставить площадь для сбора "своей компании" - предоставили. Те собрались, долго и истово пели.

Песни их вызывали у Леонида Феофиловича две ассоциации. Меньшая часть напоминала ему бодрые марши эпохи неограниченного государственного энтузиазма. А вот уже и прямо по тексту:

"И вновь продолжается бой,
И пламя…"

Нет, чье пламя располагалось у них в груди, Леонид Феофилович воспроизвести никак не мог. Как и множество иных названий, которыми долетавшие обрывки песен были просто пересыпаны. Даже самые простые, казалось, издевались над ним, бравируя своей инаковостью и отсутствием каких-либо знакомых корней. Поэтому, например, было довольно безнадежно объяснять коллегам по отделу "чем дочь вместо полезных дел развлекается":

- Ну есть у них там один… Черный и всех любит.

- "Харя Кришны", что ли? Плохо дело…

- А еще страдает. И летает, кажется.

- Не, тогда точно не Кришна. Тот жизни радуется постоянно - и весьма активно.

Кстати, о коллегах. Большая часть тех песен упорно вызывала у него в памяти воспоминания об институтских застольях. Точнее - об их последствиях. Для Леонида Феофиловича главное из них состояло в неизбежной доставке домой живущего поблизости коллеги - Мишки Бутурлина из сектора тундры и тайги. Тот, превысив определенную дозу, немедленно совершал две вещи - напрочь терял ориентацию в пространстве и затягивал старообрядческий духовный стих "Горе мне, беда мне", выученный где-то в местах полевой работы. Стих был неимоверно длинен и уныл, перечисляя куплетах в тридцати различные грехи, совершенные его неведомым автором. А поскольку Мишка постоянно сбивался и затягивал вновь - то с начала, то с конца - Леонид Феофилович знал, наверное, уже половину куплетов. Иногда они всплывали в памяти в самый неожиданный момент. Например, тогда, в пустыне, когда Якихара объяснял, что местный сумасшедший то ли сам убил брата во время грозы, то ли расстался с рассудком, когда того убила молния…

…В душегубстве виноват,
От меня убит мой брат.
Ой, беда мне, горе мне,
Горе мне великое…

А эти, еще и все в черном, распевали на подобный лад весь вечер. Как тут не отчаяться в здравом разуме собственной дочери? Не отчаялся - привычки у него такой нет.

И вот, пожалуйста, сегодня - пришла после фильма с горящими глазами (а убежала, между прочим, сразу, как Перт после пустыни пошел, дороги не разбирая, и немедленно в книгах отправилась рыться). "Знаешь, я подумала, - наверное, очень интересно изучить все связи какого-нибудь небольшого биоценоза с участием травянистых. Например, того водоема - там еще цветы любопытные…" Как тут не поддержать, как не написать между прочим Якихаре - растет, мол, новое поколение исследователей со свежими идеями…

Леонид Феофилович задумчиво улыбался, вспоминая себя в юности - как в теплые южные ночи он лежал на крыше дома под крупными звездами, слушая шум реки и шелест сада, мечтая об экспедициях в неведомые страны, как снились ему потом фантастические пустыни с фиолетовыми песками, ярко-синими зарослями и малиновой грозовой тучей над ними…

А его рыжая Ксана уже, наверное, спит. Какие-то пустыни грезятся ей?…


. . . . .

Счастливы те, чьи планы и мечты исполнились. А счастливее их - те, что в неведении об истинном положении вещей полагают, будто они исполнились.

Потому что Ксана-то, может быть, и спала, Къэртэ была неведомо где (по неподтвержденным данным - снилась Зикхарту), а вот Гортхауэр несся над ночной планетой, над материками, на глазах меняющими очертания и украшающимися затейливыми руническими надписями - неизменным оставался лишь тот, к которому направлен был полет. С кончиков его пальцев срывались темно-красные сгустки пламени, а с губ - отрывистые фразы:

"Подожди, Учитель… Я скоро… Я…сейчас…"

И если пустыня присутствовала, кажется, где-то на заднем плане - как фон для крылатого силуэта со звездой во лбу, нимало не напоминающего давешнего аборигена - то ни травы, ни прочей аридной растительности, ни вообще каких-либо геобиоценозов в поле зрения не наблюдалось.

Только пустыня. Небо. Одинокая фигура. Сполохи на горизонте. Не то начало, не то конец мира.

Одним словом - никакой биологии.

18.11.99

Автор искренне благодарен тем, чьи материалы - без разрешения, но и без злого умысла - были использованы при написании рассказа:

- неизвестному мне автору идеи;
- аборигенам Австралии;
- Мирча Элиаде;
- А.Л.Ч. - за всё;
- как всегда, Любелии;
- Крысу - за нотофагус и прочее;
- Гакхану;
- детскому народному хору "Октай" (республика Тыва) и старообрядцам верховьев Малого Енисея.



return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>