Яна (Миримэ) Злая притча От автора: с благодарностью Рандиру и авторам песни "Рассвет над водами Ганга". Много позже, оглядываясь назад с болезненным недоумением, они осознавали, что не могут припомнить, когда, откуда и через кого она пришла. Возможно, это произошло, когда, привлеченные заманчивыми телепередачами и статьями, к ним хлынули толпы пионерии - подростков с блестящими глазами и не столь блестящим интеллектом. Волна пионерии постепенно сошла на нет - а она осталась. Или это все же случилось чуть позже, когда интерес к маленькому мирку странно одетых людей с необычными именами увял - когда большой мир разочаровался в своем намерении сделать на них деньги и оставил их, наконец, в покое? Как бы то ни было, она осталась. И кто ее привел, тоже было не вспомнить. Правда, не то, чтобы место встреч было страшной тайной - небольшая рощица на окраине железобетонного города-монстра никогда не была закрыта для гостей, а уж после того, как ее нессчетное число раз просклоняли по телевидению и в газетах, дороги туда не знал только ленивый - или глухой. Как бы то ни было, она просто пришла. И осталась - то есть продолжала приходить каждую неделю, тихая и не слишком заметная. Не было у нее "струящегося золота волос" - скорее, нечто среднее между каштановым и темно-русым; глаза - отнюдь не "сияющие колдовские звезды" - самые обыкновенные. Нет, впрочем, было у них одно необычное свойство: иногда они становились карими, а иногда - зелеными. Но так как их всегда скрывали толстые стекла очков, это свойство так и осталось неизвестно многим. Черты ее лица не были "точеными и благородными" - нет, обычное лицо, какие встречаются на улице на каждом шагу, выражение - скорее, задумчивое и чуть печальное, но в тусовке такие выражения встречаются на каждом втором шагу. Она редко носила обычные в тусовке фенечки и хайратники, а когда все же надевала - словно в уступку обычаю - они казались на ней чужими. Что можно было вспомнить о ней еще? Она любила песни и стихи, но никогда не пела сама - разве что, когда все пели вместе, она осмеливалась подвывать, зная, что в общем хоре никто не расслышит ее голоса. Она никогда ни на чем не играла - правда, иногда видели, что она брала гитару, и по тому, как уверенно ложились на лады ее пальцы, было ясно, что она умеет играть. Тем не менее, проведя пальцами по струнам, она откладывала гитару в сторону и - если замечала, что на нее смотрят - чуть виновато пожимала плечами и слабо улыбалась. Никто так и не узнал, почему она не играла - да и не то, чтобы это кого-то интересовало… Она собирала чужие стихи и рассказы - так поступали и многие другие; возможно, что она и сама писала, но об этом знал только один из всех - светлоглазый, которому она однажды робко предъявила плоды своих усилий, глядя в сторону и краснея. Бывала она и на играх - не блистая осгобым артистизмом, все же вытягивала свои роли, хотя и предпочитала держаться на втором плане, прячась за чьей-нибудь широкой спиной. Бывало, что она плакала невпопад, бывало, что на нее накатывало истерическое веселье, но это, впрочем, не выходило на рамки обычных в тусовке крейз и заглюков. Она приходила на менестрельники и на квартирники, она приезжала на коны - стандартный набор любого подобного существа. Знала многих - если не в лицо, то по именам. Может быть, говорили они много позже, следовало бы обратить внимание - и не прозевали бы "первые звоночки"? Да, но - когда они начались, эти "первые звоночки"? И разве действительно можно было бы что-то изменить? Что - кого? Кто-то припомнил, как она однажды, уткнувшись носом в дерево, закрыв глаза, шептала что-то о боли и ненависти. "Что такое?" Отлипла от дерева: "Так… Жизнь…" "А-а-а, ну-ну," - понимающе кивнули ей в ответ. Она все чаще мрачнела, уходя в себя и не говоря ни слова, а потом - пропала. Появилась, исчезла опять. У них начались неприятности: газеты, если и писали о них, то все в более агрессивном тоне, а телерепортажи становились все более мрачными и негативными. Однажды, придя на обычное место сбора, она наткнулись на наряд милиции, а хмурый офицер бросил сквозь зубы только одно: "Не положено". Они удивились. Они пожали плечами и сменили место. Их выгнали и оттуда. Они собирались в парках - их гоняли. Они собирались по чердакам и подвалам - их ловили. Они собирались по квартирам - на них жаловались и откровенно стучали. Они не понимали, что происходит. Казалось, все это должно было поселить в них недоверие друг к другу - но они, напротив, держались вместе. И недоумевали - за что их так? Разве они сделали что-то плохое? Ведь они просто - были… А на них тем временем заводились дела и медицинские карты, для них готовились места на койках и нарах, следователи перечитывали УК, врачи - справочники по умственным заболеваниям. Машина набирала обороты. И никто так и не знал - за что. Когда пришли за ними, никто особенно и не удивился. Они ждали - предчувствие беды висело над ними уже несколько дней. Одна из них даже вздохнула чуть ли не с облегчением - ну не тяните же, неизвестность невыносима! Правда, когда перед ними встала, протиснувшись между серыми мундирами, невысокая фигурка, они не смогли сдержать другого вздоха - удивления. Та невзрачная мышка стояла перед ними, вся подобравшись, словно готовая в любой момент ударить - или отскочить. Она улыбалась - но улыбка выходила кривой и нервной. - Ты? - неясно, кто произнес это слово-выдох, не веря - и уже осознавая. - Я. - Но… Зачем? - как-то сразу сопоставив всё - внезапные облавы, казалось бы, безопасных укрытий, точное время, знание, кого и на что ловить. - За что? Она поняла вопрос. Снова - усмешка. Такая же кривая. Подергивается уголок рта - она прижимает его пальцем. Свистяще: - Не-на-ви-жу. - именно так, по слогам. - Как же я вас ненавижу… Они молчали. Кто-то шевельнулся, и в тишине ясно прозвучало поскрипывание кожаной куртки. - Но… Она словно ждала их слова: перебила с неожиданной страстной яростью: - За несбыточные мечты. За обреченность. За то, что заставляете мечтать о том, чего нет и никогда не будет. За то, что играми, костюмами, сказками - всем этим вы только бередите раны. За то что, что "нам никогда не увидеть…" За талант. У меня его нет! - ее голос прервался, перехваченный - то ли гневом, то ли слезами. - А вы - вы заставляете бескрылых мечтать о полете! Вы жестоки. Вы приносите боль. А то, что причиняет боль - существовать не должно. Вы не даете забыть… - она, обычно, немногословная, теперь выплескивала свою ненависть, ревность, зависть. Боль. - Теперь вас не будет, и… - Ты думаешь, ты забудешь? Сможешь забыть? Она не обращала внимания. - Что вы знаете, талантливые, умные, красивые, о том, каково это - быть серой бездарностью? Быть "всегда рядом, но не вместе, не одной из"? - она издевательски процитировала известную в тусовке книгу. - Ненавижу вас всех… - И меня? И - крысу? - он не сделал ни шага, только протянул ладонь. На ней сидел белый крысенок с черными бусинками глаз - повел носом, поднялся столбиком, фыркнул смешно. - Даже крысу? Молчание. Она медленно сняла очки, и в ее глазах стояла смертная тоска - по тому самому, что она только что безжалостно втаптывала в грязь. Мгновенно потеряв весь свой накал, она обвела их растеряным взглядом, и они увидели, что ее глаза полны готовых пролиться слез. Ее плечи поникли, и полушепотом она хотела выговорить что-то, но не смогла произнести ни звука. Медленно-медленно, как во сне, когда хочешь бежать, но обнаруживаешь, что воздух вязок, как желе, она обернулась к мундирам: - Оставьте их, - придушенный шепот. - Но… - Я сказала - оставьте! - невозможно высокий крик резанул уши, и она метнулась наружу сквозь серый строй. Мундиры пожали плечами и вышли следом. В обрушившейся тишине щелчок замка прозвучал, как выстрел. Машина медленно сбросила обороты, а затем и вовсе остановилась. Они выходили из мест столь и не столь отдаленных, поднимались с коек и нар, растирали затекшие от смирительных рубашек и наручников кисти. По крохам собирали - стихи и песни, осколки сказок и музыки, вновь шили, ковали и плели, собирались по квартирам и чердакам, осмелев, выходили в парки и рощи. Помнившие о ней пытались вспомнить ее, но мало кто мог сказать что-то определенное, даже имени не могли припомнить - так, одно из обычных имен. Только тот светлоглазый, задавший изменивший все вопрос, мог бы сказать немного больше. Но он - молчал. (10.05.2000) Текст размещен с разрешения автора.