Л. Бочарова

Белая перчатка

Осенью 1635 года политические обстоятельства вынудили меня покинуть Париж. Впрочем, ни этот факт, ни сами обстоятельства не имеют никакого значения. Я покинул Париж, потому что провинцию предпочитал Бастилии. Мой друг, шевалье де Лианкур, служивший когда-то в том же мушкетерском полку, что и я, любезно согласился предоставить мне убежище в своем крошечном поместье на Роне. Сам он давно вышел в отставку и предавался неспешным деревенским заботам, которые скрашивали литература и винный погреб.

Я не видел его четыре года. Его уход со сцены, если допустимо будет так выразиться, все эти годы был для меня загадкой. Шевалье де Лианкур - Белая Перчатка - был в высшей степени столичным человеком. Свое прозвище он получил на моей памяти за то, что вызвал на дуэль самого господина де Рош-Гюйона, известного франта, бросив тому в лицо перчатку названного цвета прямо в гостиной салона м-м ***, не боясь ни сплетен, ни эдиктов. Тогда мы все посещали салоны, когда выпадали свободные дни - посещали, чтобы завести связи, отточить языки и прослыть атеистами. В конце 20-х атеизм был в большой моде, правда мода эта не распространялась дальше дамских гостиных.

Я был секундантом этой странной дуэли, произошедший глубокой ночью в парковой аллее, при свете ручного фонаря. Я совершенно не помню, что явилось поводом для спора и куда был ранен г-н де Рош-Гюйон, но с тех пор Лианкур часто носил белые перчатки, оправдывая свое прозвище. Должно быть на них уходил весь доход с его поместья. В наше время звонкое прозвище - больше, чем успешная карьера.

Я хорошо помнил Лианкура по 27 году. Это был предприимчивый кавалер, чья жизнь находилась у всех на виду. Ее заполняли друзья, книги, светские сплетни и военные операции, из которых самой яркой была высадка на острове Рэ, когда там окопались англичане. Друзей у Лианкура было достаточно - он был остр на язык и не упускал повода им козырнуть. Его частная жизнь была нам неизвестна.

Впрочем, тогда, в ларошельских траншеях, ни о какой частной жизни речи быть не могло. Мы принадлежали королю душой и телом, и оба эти предмета были брошены на англичан. Позже, в Париже, судьба отдалила нас друг от друга, а весной 31 года Лианкур исчез. Перед рождеством 32 года я получил от него сухое письмо. По его словам, столичная сутолока потеряла для него привлекательность, старые раны настроили на философский лад, и теперь он, бывший вольнодумец, решил всерьез подумать о душе. В связи с чем делает опись фамильной библиотеки, возделывает свой сад, перекладывает пятистопным ямбом Софокла и т.д., с наилучшими пожеланиями и пр. и пр. Мы лениво переписывались, чем дальше, тем реже, и, видимо, совершенно перестали бы испытывать надобность друг в друге - что делать, дружба не выдерживает проверки расстоянием и различием интересов. Если бы не мои обстоятельства, не знаю, пришлось бы нам когда-либо вновь провести ночь у одного камина.

Итак, осенью 1635 года я прибыл в обитель моего старого друга, которая еще издали показалась мне зловещей, как критский лабиринт, а сам себе я начал живо напоминать Тезея: кто знает, не ждет ли меня внутри спившийся Минотавр?

Поместье Лианкура выглядело плохо. Это был старый замок романской постройки, хранящий следы обильного пожара. Толстые стены покрывал слой поблекшей сажи, в единственной башне зияли узкие провалы окон. Я мысленно затосковал. Однако ухоженная растительность перед воротами и сами ворота были не столь плачевны. Я постучал.

Страхи мои тут же рассеялись: ворота открыл расторопный деревенский парень. Внутренний двор был загроможден досками, бочками со строительным раствором, грудами облицовочного камня и прочими радостными знаками грядущего возрождения. Парень вытер руки об штаны и взял мою лошадь под уздцы. "Господин ожидает вас еще со вчера", - стрельнул он по мне глазами.

Лианкур не вышел.

...Он сидел в комнате со сводчатым потолком и писал. Казалось, явись к нему сам Папа - он не поднял бы головы. Только одно движение рукой - жест, призывающий захлопнуть дверь поплотнее: внизу служанки чистили столовое серебро, их голоса звенели так же победно, как и посуда.

Мой друг изменился. Это было очевидно - время меняет всех. Но я ожидал определенных изменений, которым подвержены все, кто уходит от дел и столичного лоска - грузности, раннего облысения, благодушной, морщинистой лени, одним словом, всего того, что составляет наши собственные страхи, мифические в своей основе. Лианкур же изменился в какую-то иную, неожиданную сторону: с его лица совершенно исчезла растительность, отчего оно выглядело жестким, как римская скульптура, шея вытянулась, волосы заметно удлинились, но самое главное - на лице прибавились очки. Эти тонкие стекла в невесомой стальной оправе делали его одновременно хитрым и беззащитным.

- У тебя дурацкий вид, - сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

- У тебя дурацкое положение, - ответил он, не отрываясь от бумаги. Это было правдой.

- Идешь по стопам Корнеля? - поинтересовался я, подходя к его столу. Если он согласился принять меня - нечего корчить из себя стряпчего.

- Да уж не по стопам Равальяка, - парировал он. Я расхохотался.

- Грубая лесть, - я повертел в руках песочные часы, стоявшие на его столе, - на короля у меня никогда не поднимется рука. Ни у кого из нас. Ты знаешь.

- Соображения чести, - он перевернул стопку исписанной бумаги и бросил поверх нее перо, - где мои двадцать лет? В коллективную честь верят лишь дети и глупцы.

- Ты прав, - легко согласился я. - Мы не дети. Однако что-то в твоих рассуждениях меня настораживает.

- Да ну? - он поднял на меня ореховые глаза поверх тонких линз. - А мне кажется, они более чем тривиальны.

- Все гонишься за пикантностью? - я поставил часы на столешницу.

- Самое пикантное на свете - правда. - Он снял очки и потер глаза. - Хотя и это рассуждение весьма тривиально. А тривиальному место в столе. - Он выдвинул ящик и сунул туда стопку бумаги. Перо упало на пол, Лианкур ткнул его носком сапога подальше с видного места.

- Неужели мой старый друг пишет правдивые мемуары? - только и мог предположить я, указав на задвинутый ящик.

Лианкур засмеялся. У него был все тот же мальчишеский смех, источником которого в равной мере может служить довольство или отчаянье. Хороший смех. Смех старого солдата.

Он встал.

- Пойдем, выпьем за встречу, - сказал Лианкур, направляясь в соседнюю келью, где горел камин.

- Да, мой лейтенант, - ответил я, следуя за ним. - Тряхнем стариной.

Соседняя келья напоминала склад контрабандистов. Старая мебель, одежда, безделушки, оружие, дорожные сундуки были свалены бесформенной кучей, расползшейся по трем четвертям пространства.

- Остатки крушения, - философски развел руками Лианкур. - Где же оно? Где мой трофей?.. - он пошарил в углу, между камином и грудой сундуков, потом чертыхнулся, сунул руку в кучу дорогого мятого тряпья, откуда полетели пороховница, пистолет, женская туфля и увеличительная труба, весьма похожая по форме на бутылку. Потом встал, сощурился и, повернувшись на каблуках, командным шагом пересек комнату. В дальнем углу ему повезло: он вернулся с бутылкой божанси 25 года - тем самым, какое мы с большим азартом пили под Ла-Рошелью.

Я пожал ему руку - за это вино, за солдатский смех, за то, что он избавил меня от расспросов.

...Вечером мы сидели все в той же келье, горел камин, божанси плавно сменилось на более крепкие напитки. Лианкур лениво выпытывал у меня последние парижские сплетни. Резвость его быстро иссякла, он лишь неопределенно махнул рукой на груду тряпья, сказав - устраивайся как знаешь, я погорелец, как видишь, ночевать негде, поскольку ты как человек чести не станешь делить комнату со слугами. А я человек ночной, - добавил он, почесав кончик носа, - займусь-ка записями.

- Ты думаешь возвращаться в столицу? - спросил я.

- Разумеется, - ответил Лианкур, наливая. - Не знаю, правда, пойду ли я снова на службу... Она меня чертовски утомила.

- А мне кажется, ты здесь скучаешь.

- Отнюдь, отнюдь... Я, как ты можешь догадаться, открыл у себя склонность к писательству. А писательству пристала тишина.

- Надеюсь прочесть.

Лианкур засмеялся.

- Все это тщета, любезный друг, - произнес он. - Старое тряпье. В душе писателей нет ничего, кроме старого тряпья. Его разносили еще древние...

- Чем же ты занимаешься на самом деле?

- Раскладываю тряпье по полкам... Очень дисциплинирует.

- Однако твое настоящее тряпье валяется тут без намека на обиход. Дисциплина ни к черту.

- Это тактический маневр. Оно будит во мне воспоминания... Вот, например, эта замечательная подзорная труба. Это трофей с Рэ. В нее я наблюдал плюмаж г-на Бассомпьера, когда тому сбили шляпу на позициях... Или эта превосходная пороховница. Она прошла со мной огонь и воду, и в последней пришла в негодность. Или эта великолепная дамская туфля. Туфля из-под Ла-Рошели... О ней можно было бы написать целый роман.

- Туфля из-под Ла-Рошели? Но чья же, любезный друг?

- О!

- Боже мой, только не говори мне, что пока мы копались в траншеях, ты проводил время с мамзелью.

- Мы все проводили с ней время.

- Лианкур, ты бредишь или пьян. Я лично проводил время с моей кулевриной.

- Неправда. Вот что значит тряпье, не разложенное должным образом по полкам!

- Единственной женщиной, которая приезжала на позиции, была драгоценная супруга маршала д'Анкра. Она... постой... Ты хочешь сказать?..

- Именно, любезный друг. Я, видишь ли, любил эту женщину. Я готов был принести ей Ла-Рошель на золотом подносе, если б она ей зачем-либо понадобилась - ей, а не ее уважаемому супругу, - и совершить ради нее много глупостей...

...Сердце мое выдало канонаду. Потому что я понял, о чем он говорит - я вспомнил Мирей д'Анкр, записную кокетку и прециозницу, блиставшую в дамских салонах, одну из тех, вокруг кого всегда вилась толпа очарованных кавалеров. О ужас, я был одним из них. Как прекрасно рассуждать о греческих богах и полном отсутствии богов теперь, когда твое колено обвивает дамская ножка! Прекрасно искать дриад в ночных парках. Награда всегда была ощутимой... А потом - война, пиф-паф, прощай, прелестница, нас ждет осада Трои...

- Послушай, ты бился на дуэли с Рош-Гюйоном... Я не помню, право, повода...

- Ты совершенно прав - я дрался из-за нее. Этот фанфарон посмел сказать, что ей недостает опыта в рассуждениях об античной морали!

- Действительно, какая наглость.

- Дерзость! Однако, между нами говоря, он был совершенно прав. Она не отличалась стройностью рассуждений. Она сама олицетворяла античную мораль.

- Послушай, я отлично помню ее... Никому из нас и в голову бы не пришло, что тебя с ней что-то связывает.

- Разумеется, я все скрывал. И в первую очередь от нее. Она же была замужней дамой... Представляешь - вот что значит молодость.

- Но наша замужняя дама не отличалась добродетелью. Я это знаю совершенно точно, да достаточно было на нее взглянуть...

- Э, любезный друг. Сразу видно, что ты не поэтическая натура. А для меня она была богиня, Артемида. Она ведь так и звала себя на манер прециозниц - Артемида... Не иначе, чтобы польстить своему супругу, маршалу.

- А мне кажется, чтобы вернее превратить его в рогатого оленя. Надеюсь, это не является для тебя оскорблением...

- Отнюдь, отнюдь... Все проходит в свой срок. Выпьем!

...Каминное пламя вырывало из темноты лицо Лианкура - спокойное, гладкое, в рельефе глубоких теней, словно античный лик. Лицо Актеона, над которым посмеялась Артемида.

- И что произошло между тобой и ей? - спросил я.

- Ничего, любезный друг. Она могла подарить мне вечность, я ждал этого два года, а стал обладателем всего лишь этой туфли...

- Дар прециозницы?

- Находка под лафетом... - он снова рассмеялся, и смех его был невесел, как галочий грай. - Она бежала с места преступления, словно та мамзель из сказки, у которой все превратилось в прах - и платье, и карета, и конюхи, осталась только туфля...

...Это было 28 году. Я вдруг отчетливо вспомнил эту осень на позициях, приезд герцога Орлеанского, бесконечные военные советы между ним и маршалами - Шомбергом, д'Анкром и Бассомпьером, задержку короля, нехватку продовольствия, словно это нас осаждали, а не бедных гугенотов, мелкий дождь, бесконечные окопы, бесконечные проволочки, мокрый порох, желтые поля, где гнило жнивье, пустые дюны, навевающие мысли о неизбежной смерти, дрянное командование, дрянное вино. Нам повезло - мы стояли в резерве, в то время как гвардия надрывалась, строя дамбу. В один из октябрьских дней к маршалу д'Анкру приехала жена. Маршал был крайне растроган - ее карета была полна столичной снеди, которой так не хватает, чтобы почувствовать себя живым. Она оставила карету на позициях и бежала к штабу по гнилому жнивью - залетная райская птица, сменившая оперение Аркадии на военный мундир. Впрочем, чего еще ждать от Артемиды, девы-воительницы? Мы даже не прилагали усилий, чтобы сделать вид, что впервые видим ее. Такой мы видели ее впервые.

Ее карета досталась на разграбление всему полку. Маршал был так любезен, что закатил неуставной пир. Думаю, на этом настоял все же не он. Потому что после полуночи маршал исчез, а Артемида осталась. Подгулявшая часть разбрелась кто куда, и Артемида могла выбирать, с кем продолжать веселье. Мы пили и хохотали как сумасшедшие, издеваясь над осажденными, дрянной погодой, тупым командованием и всеми жизненными бедами. Я был очень пьян, и все события слились для меня в одну причудливую ленту. Я помню, что вел Артемиду под руку мимо траншей, и она уморительно визжала, оскальзываясь на глине. Помню, как ее целовал какой-то драгун, и ее рука, сжимавшая горлышко бутылки, ходила словно маятник... Помню, как все кричали Лианкура -Артемида тоже кричала и палила из пистолета. Помню, как кто-то собирал отряд на поиски - Лианкур пропал, и возникли опасения, что он спьяну забрел на позиции врага. Помню, что я был так пьян, что не пошел. Вместо поисков лейтенанта я мотался за Артемидой, что ударилась в бега - вдоль перелесков, к вражеским позициям. Помню, что я ее не догнал, и сдавал траншее остатки выпитого. Я это помню потому, что наутро раскаивался.

Хмурое утро середины октября... Помятые, но бравые лица товарищей. Я бежал между чахлых осин на звуки утреннего горна - и видел Артемиду, которая рассеянно махала нам рукой. Она стояла, опершись спиной на лафет: с растрепанной прической, со слезами на глазах, в мундире, выпачканном глиной, поджав босую ножку... Прекрасное, райское виденье. Я подошел к ней и поцеловал ее руку. В этот день она уехала.

- Друг мой, - сказал я, - я совершенно не осведомлен о твоих сердечных делах, но мне кажется, ты слишком все усложняешь. Мадам д'Анкр - женщина большого сердца... Совершенно уверен, что она способна подарить мужчине гораздо большее, чем туфля.

- Видишь ли... - задумчиво произнес Лианкур, барабаня пальцами по пустой бутыли, - видишь ли, дело тут вовсе не в том, а в самой природе любви. Как я понимаю, вся эта салонная болтовня не имела к ней никакого касательства... Я был влюблен в Мирей, как любят герои самых пошлых рыцарских романов. Она застилала мне свет. Я молился на нее, сестру Феба-лучника, что, смеясь, стреляет в мужчин. Ее большое сердце лишь способствовало такому положению вещей. Я не искал ее объятий, поскольку совершенно уверился, что этот ее товар довольно дешев... Проклятая гордость не желала мириться с тем, что я являюсь для нее десятым пехотинцем в шестом ряду. Я полагал - пусть она обладает хоть сотней мужей и случайных любовников, только я оставлю в ее сердце неизгладимый след... Я бился за незримые области, области высокого напряжения. Да, друг мой, я сам вырыл себе выгребную яму, и не замедлил в нее упасть. Правда, тогда мне казалось, что я возношусь на небеса в своем безответном чувстве. Я верил, глупец, что сила моей любви не может остаться в тени, что она самим своим безумием привлечет ее, перевернет ее душу, сделает ее воистину моей. Что я буду единственным, кого она полюбит по-настоящему, всей душой, всем сердцем, я жаждал поразить ее воображение. Иногда мне казалось, что я добился на этом поприще определенного успеха, и тогда я бывал безоглядно счастлив. Я не имел никаких доказательств и толковал события, как мне заблагорассудится... И, разумеется, когда она приехала на позиции, я был уверен, что она приехала ко мне.

Лианкур усмехнулся и аккуратно опустил бутылку на пол.

- Я, видишь ли, отношусь к той несчастной породе людей, которые к любви относятся серьезно, - продолжил он, переплетя руки перед грудью. - Но это не имеет отношения ни к морали, ни к воспитанию, это, так сказать, следствие эмпирического опыта. Касаться возлюбленной и лапать мамзель - вещи несопоставимые, как выдержанный коньяк и сивуха. Конечно, бывают моменты, когда и сивуха скрасит быт, но в здравом уме и твердой памяти следует предпочитать выдержанный коньяк. Когда я созерцал Мирей, не замеченный ею и потому не стесненный необходимостью делать скучное лицо, по моим жилам тек расплавленный свинец. Когда я говорил с ней, все мои силы уходили на то, чтобы она не догадалась, что происходит со мной, поэтому я не искал с ней бесед, лживых от начала и до конца. Ее кокетливые взгляды и намеки, направленные на мою персону, были форменными стрелами Артемиды, смертоносными, разящими без промаха. Я знал каким-то дальним чувством, что наступит однажды момент, лишенный всяческой двусмысленности - момент истины, момент, когда она коснется губами моего лица... Я страшился этого момента, потому что был согласен за него умереть. За него или в нем. Очевидно, это следствие юношеской взвинченности, как я теперь понимаю.

И вот, мой друг, она приехала на позиции, где жизнь не располагает к столичным уловкам, где нет дриад и адонисов, а есть лишь неприкрытая натура - слякоть, кровь, мужчины и женщины. Зачем она приехала, чего искала?

- Друг мой, она искала развлечений, - сказал я, потому что он вопросительно замолк. - Черт возьми, она поступила мужественно. Ты забываешь, что она всего лишь молодая женщина, которой муж, что делает ему честь, оставляет пространство для маневра. Никто не посмеет упрекнуть ее - она явилась скрасить супругу дни сражений.

- Разумеется, и роскошно воспользовалась его слабостью к лозе.

- Любой из нас тогда был готов за это петь ему осанну.

- Да уж, вышло презабавно. Итак, достойный маршал еле донес себя до шатров, а молодая героиня осталась на посту... Как сказал бы поэт, она была проста и подлинно прекрасна с бутылкой божанси, зажатой меж колен... В какой-то момент она очутилась рядом со мной и завязала разговор, в процессе которого ее бутылка бродила меж нашими руками, а когда та оказалась пуста, кто-то принес ей новую. Она была так близко, она смотрела только на меня... В голове моей был блаженный туман, я вдруг решился сказать ей все, что должен быть сказать уже давно, но вокруг ржали и топтались мои товарищи, что выкрикивали тосты во славу короля и кардинала и поминутно заставляли Мирей изречь проклятие подлым гугенотам. Она, надо сказать, очень точно поняла, что меня снедает некая недосказанность, и со смехом схватила меня за руку, увлекая за чахлые осины. Никто не посмел ей перечить - выбор дамы есть выбор дамы. Одним словом, через несколько шагов мы оказались на поваленном бревне в почти совершенной темноте, только ее глаза сверкали - близко, невероятно, страшно.

- Я давно должен был признаться вам... - начал я.

- Да, да... - шептала она.

- С тех пор, как я вас увидел, я понял...

- Да, да... - она взяла меня за руку.

- И теперь, когда вы здесь, когда вы, не зная того, так много для меня сделали...

- Да, да... - она упала головой на мое плечо.

- Я так люблю вас! - выдохнул я.

- Да, я тоже была в вас немного влюблена, - проворковала она. - Два года назад. Можете считать, что это было признание...

- Не может быть... - пробормотал я. - Вы, ВЫ?

- Да, практически...

- И что теперь? - я опешил, подозревая, что ее слова ввергли меня в ад упущенных возможностей.

- О, молчите! - она впилась в меня пальцами, цепкими, точными, как руки судейских. Я, страшась оскорбить ее хрупкость, едва обнял ее - мою богиню, мою жизнь и смерть. О ужас. Мое сердце не взорвалось. Я ничего не понимал - моя богиня действовала четко, отстраненно, поспешно, словно сборщик мушкета. Она подарила мне поцелуй - такой же спешный и отстраненный, как все остальное. Она вынуждала меня действовать сообразно обстановке - скоро, по-солдатски, пиф-паф, прелестница, не время для амуров. Ее кожа была гладкой и бестрепетной, как ружейный ствол. Все, что происходило между нами, пролетало мимо моего сознания. Оно было ненастоящим, словно соитие деревянных кукол, кто-то дергает за нитки, Жана тащат под микитки... Мирей, казалось, ничего не замечает, она, как болванчик, тыкалась ртом в мой камзол. И в этот миг вокруг нас стало очень шумно - из-за чахлых осин с бутылками и шпагами наголо выпали мои подгулявшие товарищи. Грядущая публичность окрасила момент в совершенно фарсовые тона. Я отстранил Мирей - она сползла щекой по череде моих расстегнутых пуговиц и уронила голову в пах. Я понял, что она пьяна. Товарищи обступили бревно и тут же взялись подбадривать Мирей. Она, наконец, подняла голову и со смехом взяла бутыль. При этом она меня ни на миг не отпускала, дергая за ремень и шаря свободной рукой под моей сорочкой. Я держал за талию эту безусловную полковую драгоценность и понимал, что самое лучшее, что сейчас можно сделать - это гаркнуть на приятелей "Пошли вон!" Но я не успел - один из них подсел к ней, обняв за плечи, и она окончательно отвлеклась. Я потерял на нее право... Кто-то стал рассказывать соленый анекдот, и Мирей захохотала, покачнувшись на бревне. Я тоже захохотал и встал.

- Куда это ты, Лианкур? - возопили товарищи.

- Отлить, - сказал я.

- А я? - вопросила Мирей, не расслышав. - Я с тобой!

- Я сейчас вернусь, душа моя, - сказал я и пошел вон сквозь чахлые осины. Из-за них я внимательнейшим образом наблюдал, как Мирей милуется с драгуном, и ее рука, зажавшая горлышко бутылки, ходит взад-вперед, словно маятник. Потом вся компания подобралась и проломилась сквозь осины назад, в сторону прежнего лагеря. Оттуда доносились радостные вопли, крики и хохот. Похищение сабинянки состоялось.

Я ждал, что она вернется. Я вышел к подлому бревну, и ждал, что она вспомнит о своем мимолетном желании... Увы. Я был и остался для нее десятым пехотинцем в шестом ряду, ближайшим телом, каковым пользуются за неимением лучшего, одним словом - сивухой. Тут я обнаружил, что больше не хочу созерцать картины античного веселья. Меня одолел приступ мизантропии, повинуясь которому я забрел вглубь осинника, лег на землю и стал пристально рассматривать тучи. Полагаю, этому занятию я предавался часов пять...

- Так ты что - все это время был у нас под боком? - не поверил я.

- Ну, в некотором роде да.

- Ты слышал, что тебя искали по всему лагерю?

- Я был нетрезв. Я слышал пистолетную пальбу и собственное имя, но все это было от меня далеко. Как выяснилось, тревожиться было не о чем.

- Идиот! - стукнул я рукой по подлокотнику. - Какой же ты идиот!

- Разве? А мне кажется, что я мудрец.

- Ты не только идиот - ты неблагодарная скотина! Мы искали тебя по всем траншеям! В отличие от тебя мы-то помнили, черт возьми, что на войне!

- Да какая, в дьяволу, война? Враги ночью спят, особенно если это гугеноты.

- Ну, знаешь!..

- Разве мы не обсудили всего этого еще тогда, утром?

- А ты знаешь, что она - ОНА - искала тебя всю ночь? Что это я водил ее мимо траншей и укреплений, потому что она ни на миг не желала сидеть на месте?

- Да? - с видимым равнодушием отозвался Лианкур, но его рука дрогнула, словно он хотел поднять ее, но передумал.

- Да! - мстительно подтвердил я. - Я, в отличие от тебя, провел фантастическую ночь! Потому что по дороге Артемида вырвалась и понеслась поперек полей, кустов и раскопок, ей не хватало лишь колчана! Она бежала к тебе! Я нашел ее лишь наутро!

- Неужели? Это некоторый бальзам, пожалуй, я думал о ней хуже.

- И она где-то потеряла свою туфлю. Вот эту! - я взял трофей за каблук и повертел в руках.

- Я не знаю, где боги носили Артемиду, - тихо ответил Лианкур, - но она нашла бы меня весьма скоро, если б пожелала.

- Да ну?

- Тот, кто любит, не ошибается местом и временем...

- А я думаю, ты просто образцовый эгоист.

- Возможно. Возможно, мне стоило проститься с ней наутро, чтобы понять свою ошибку. Однако сделанного не вернуть.

- Разумеется. Не за всяким дама бегает босиком вдоль окопов. Этого простить нельзя.

- Она сама тебе это сказала? - поднял бровь Лианкур.

- Все ясно, - констатировал я. - Теперь послушай меня. Вместо того, чтобы предаваться здесь мизантропии, которая, как видится, так и не прошла, напиши ей письмо или явись лично с извинениями. Она, слава богу, еще жива!

- Зачем? - пожал плечами Лианкур. - История кончилась самым благоприятным образом. Я, думается, наконец протрезвел. Куклы не пишут друг другу писем. А роман заканчивается, когда боги спускаются на землю.

- Знаешь, в чем твоя беда, Белая Перчатка? - сказал я.

- Знаю, - просто сказал он. - В том, что перчатка - белая.

- Вот именно. Ты слишком горд. Тебя не удовлетворяет естество. Весь полк удовлетворяет, а тебя нет. Ты хулишь жизнь.

- Ладно, господин заговорщик. Я полностью капитулирую. Я был несправедлив к Мирей, я навязал ей роль, совершенно ей несвойственную, я попал в сети собственной гордыни, мне почти стыдно. Однако я не за что не променял бы два года своего безумия на пять лет счастливого брака. Мне дорог был расплавленный свинец, сердечный жар и дрожь в моих коленях, мне дорог был Господь на небесах, когда я видел локон золотой... Как видишь, из меня еще может получиться приличный поэт, если я подольше посижу в своем имении... Вместо того, чтобы бегать за призраками и писать пошлые письма... И, должен тебе сказать, я потерял свои белые перчатки. В ту самую ночь.

- Разве? Мне кажется, я их видел на тебе при штурме бастиона...

- Совершенно точно, - отрицательно мотнул он головой. - Я даже поискал их поутру - и под бревном, и на местах пирушек. Они ушли под землю, очевидно... Зато мне послан был иной трофей.

- Я ненавижу поэтов, - признался я, - все они горазды рисоваться! Лучше скажи, где ты обнаружил эту прекрасную туфлю?

- У лафета, на полпути к штабу. Там что-то белелось, и я решил взглянуть. Но это оказался лишь клочок бумаги. И эта туфля.

- Это вторая туфля мадам д'Анкр, - заключил я, вертя трофей и вспоминая, на правую ли левую ногу охромела Артемида. - Да. Она сняла и ее.

- Забавно, - почесал кончик носа Лианкур. - Мы оба - и я и она - лишились под Ла Рошелью чего-то существенного, хотя и не самого дорогого... Туфли и перчатки...

- Да уж, - улыбнулся я. - Это вам не шпага и корсаж!

- Неизвестно, что более символично, - хмыкнул Лианкур.

...Я прожил у Лианкура четыре месяца - ровно столько времени понадобилось, чтобы мои обстоятельства снова переменились, на сей раз к лучшему. Я вернулся в столицу. М-м д'Анкр находилась с супругом во Фландрии, где шли бои с испанцами. Она, судя по всему, совершенно забросила салоны. Лианкур отстраивал родовое гнездо. За то время, что мы провели вместе, мне удалось-таки узнать, что именно он пишет. Это оказались не разоблачительные мемуары, не поэмы и не переводы Софокла. Это были пьесы для уличного кукольного театра.

11.09.2002