Ингадарь

Крылья

Эпиграф стебовый:
...Когда память прошлых жизней бьет тебя по голове...
Ириалонна

Поезд мчался в ночь. В сырую, холодную осеннюю ночь, немилосердным дождем закрывавшую скромные леса и одинокие далекие огоньки за окнами. Поезд мчался, и только за окном тамбура последнего вагона мокрые рельсы убегали назад.

В темном тамбуре полупустого последнего плацкартного вагона еле-еле отсверкивала тусклая желтая лампочка, да мимолетные отсветы фонарей серебрили косые стрелки дождя на заднем стекле. Пахло холодным дождем за окнами и дымом дешевых сигарет. Он вышел покурить.

Поезд набирал скорость - все быстрее и быстрее... Вагон тряхнуло на неожиданной стрелке, и почти в ритм тому хлопнула дверь тамбура, и появилась она. Какое-то время она всматривалась в вспышки фонарей за окном, а потом - развернулась, и как-то чуточку смущенно попросила у него сигарету. Оделил.

Хотелось разговориться, но разговор не завязывался, потом спросила она, что-то такое незначащее, типа извечного вопроса о погоде... Пролетали фонари за окном, на мгновение бросая белый отсвет в теплый и дымный полумрак тамбура.

"Так уже где-то было", - мелькнуло у него где-то и пропало, когда он ответил ей какой-то такой же ничего не значащей фразой.

Она странно смотрела - чуть-чуть щурясь, прикрывая глаза, может быть - плохо видела. В этой полутьме невозможно было разобрать, какие они... И еще - она странно, непривычно стряхивала пепел.

Он задумался на секунду, даже виновато посмотрел в ночную тьму за окном - уж очень пристально он принялся ее изучать...

Она стряхнула пепел, прилипший к рукаву свитера, посмотрела на него - как-то немножко исподлобья - и затянулась снова. В этой полутьме ярче было видно посверкивание затяжки - чуть видный огненный отблеск. И тогда - он и сам не понял как - сорвался у него этот вопрос... Огненный отсвет, прищурившиеся, кажущиеся почти черными в этой полутьме глаза - так уже где-то было...

- Где твои крылья?

Он думал - сейчас она сочтет его за ненормального, и отголосок какой-то старой и печальной сказки, внезапно всплывший в памяти, погаснет навсегда. Но девушка подняла глаза и посмотрела - слишком пристально, слишком в упор, как могут только дети, задающие вопросы, ответы на которые им еще слишком рано знать.

- Нет у меня крыльев, - у нее был другой голос, закурить она спрашивала не так. Этот был красивее. Был. Потому и было больней. Она снова затянулась и добавила, - теперь. - И, почти не делая перерыва, точно продолжая фразу, произнесла, - Вот мы и встретились, господин помощник главного инквизитора. А вы говорили - нет Дорог.

Хлесткий голос девушки заставил его - вспомнить все. Так не бывает, только это была не сказка. Это была быль. Иная быль, и все равно быль. Таких жестоких сказок не бывает.

Он не знал, что мог сказать, и прятал взгляд, всматриваясь в темноту за окном, фонарей уже почти не мелькало. Он молчал, не в силах нарушить установившейся тишины... Первой заговорила она:

- Как всегда, преуспеваешь? - насмешки в голосе не было. Был - грустно-спокойный вопрос, и даже почти не вопрос. Он невольно кивнул, а дальше - спросил:

- А ты?

Детски серьезные и грустные глаза девушки снова смотрели на него...Впрочем не совсем девушки. Птицы - они остаются птицами. Даже и без крыльев...

- Как всегда бегу. Раньше от вас. Теперь от себя. Что лучше - я не знаю.

Следом - у него невольно сорвалось, и он мог сколько угодно потом обвинять себя за это:

- Теперь тебя хотя бы не сожгут!

- Ты думаешь, что это самое страшное? - и снова - мимолетный грустный взгляд, - да и кто тебе сказал, что - нет... - она зябко повела плечами, чуточку оглянулась, точно ожидая, как и он: он -увидеть, она - почувствовать, - вольный разворот крыла за плечами. И усмехнулась своей наивности - горькая трещинка усмешки. - Лучше бы уж - жгли.

Он не стал спрашивать - чем что, наверное - слишком хорошо понял. Она отвернулась, она смотрела в окно, в густую темноту, и тихо-тихо - стук колес почти заглушал ее слова - заговорила, точно сама с собою:

- А как просто было думать, что во всем виноват только не тот мир.

Всего лишь пройти через Смерть - это ведь мало... Будет другой мир, и все будет по другому, будет хорошо. И будет все по-другому, только хуже... Дом найти... - она снова усмехнулась, - Птицам любая земля чужая. Только небо - свое. А в небе нельзя всегда - крылья устают. Особенно, когда их нет - крыльев, - она договорила, и на какое-то время замолчала, вздрогнув, встряхнувшись, точно проснулась. А потом спросила, неуверенно, точно снова - робея и сомневаясь, - Как оно там было, уже после? Город взяли?

- Не знаю, - кое-как набрался он сил, чтобы ответить ей. - Я очень недолго прожил, - и снова потребовалось набраться сил, чтобы вымолвить одно короткое слово, - после... - остальное он таки не смог сказать. И договорить не смог. Впрочем, ей легко было - догадаться, только - обо всем ли - легко? Но - он просто ничего не мог сказать...

Тогда над серыми стенами его города, накрытого низкими серыми тучами, которые почти сливались с серыми скалами вдали, бесновалась предзимняя непогодь, бывшая то ли дождем, то ли снегом... Потом - этот серый день часто снился ему - и тогда, и теперь.

У него-то в доме, где-то там, среди всех этих серых, насупившихся домов аристократического центра города, было тепло. Сейчас - он не очень-то помнил этот дом, как ни старался, вспомнить его внешнего вида он не мог.

А в этой башне на окраине города было холодно, невыносимо-жутко холодно. В ничем, за исключением решеток, не прикрытые окна, хлестала та самая предзимняя непогодь, оставляя мокрый след на холодных серых плитах пола. Какое-то подобие очага разожгли только к их появлению - там.

Она почти не изменилась. А может быть и изменилась, но не то, что он помнил. Та же - странная хрупкость, то же - что-то непонятно-птичье в лице (впрочем, тогда - вполне понят но)... Только там у нее были крылья... А глаза остались теми же, совсем теми же - всезнающая детская серьезность... И даже та обреченность в них сейчас - была...

Впрочем, тогда он ей в глаза взглянуть не смел... Не мог. Он четко помнил - желтый, снизу чуть порванный и загнутый край листа, дурное перо, которое нещадно скребло оную бумагу, помнил даже сами нервно летящие очертания букв, а еще - красную, бархатную, полную, пахнущую потом и притираниями спину, и черные с проседью волосы того, кому он был помощником... Но что означали эти буквы, что спрашивал тот, что отвечала она, что приходилось ему записывать - все исчезло, как и не было.

Да и - чему было быть? Ее не за что было обвинять, и ей не в чем было оправдываться. Птицы были невиновны. Ни перед кем - и ни в чем. За исключением одного: самого факта своего рождения. Того, что родились - птицами. А это был грех. Смертный и непростительный.

Остались - только летящие, смазанные буквы и взгляд, который нельзя было встретить. Потому и смотрел - в лист...

Он встряхнулся - точно сгоняя дурной сон, и почти тотчас же услышал - спокойно-грустный, ни тени - ни ненависти, ни насмешки, голос:

- Ты побледнел.

- Вспоминаю, - сорвалось у него. И вслед - он ожидал того, что он заслужил: в лучшем случае - что она просто уйдет, хлопнув дверью, но во взгляде - в этот раз она уже смотрела на него - ни гнева, ни боли - то же грустное спокойствие:

- Очень руки замерзли? - поинтересовалась только она... И этот спокойный голос хлестнул - хуже любой ненависти, морозным вихрем по лицу, чуть ли не в слезы из глаз:

- Даже не обвиняешь...

- А надо? - вот тут она чуть-чуть усмехнулась, - Я могу попробовать. - замолкла, поезд тряхнуло на стрелке, огоньки за окнами начали мелькать чаще - приближалась станция. - Нет, не получится. - Она отвернулась к окну и, всматриваясь как убегает вдаль освещенный оранжевыми огнями фонарей мокрый переезд, заговорила снова - тихо, - Пламя погасло, угли остыли, рассыпался пепел, ветер золу унес... - он знал - Там, давно и далеко, это была песня, про которую думал, что она - про нее, но она, оказывается, знала - значит, была уже, а впрочем, не все ли равно. - Потом - я все равно ничего не помню. А потом - здесь? Зачем? Здесь - хоть радуйся тебе...

- Я бы ненавидел, - отозвался он.

- А я - нет... Зачем - здесь? И я действительно не помню, что потом. Знаю, конечно, но не помню. Видно, память меня пожалела... Знаешь, чего мне только жалко - крыльев.

И скользнуло - невольной мыслью: "А я ведь той же песней сказал вначале..."

Поезд прополз мимо товарных вагонов, мимо каких-то слабоосвещенных строений, и, наконец, остановился у залитой оранжевым светом фонарей и дождем платформы.

- Ну, молодежь, вы и накурили! - недовольно заметила проводница, открывая двери.

- Вылезем? - нерешительно предложил он. - Правда, там дождь.

- А я люблю, - отозвалась она, первой слетая со ступенек на мокрую платформу.

Пожилая проводница с растрепавшимися крашеными волосами, и скучно недовольным лицом неодобрительно покосилась на девицу, вылетевшую в свитерке под холодный поздне-осенний дождь.

На какое-то мгновение ему даже показалось, что она улыбается. И хотелось что-то сказать, что-то красивое и нужное, только не было слов...

Потом вернулись уже в вагон, греться. Поезд тронулся и фонари поплыли за окном... Сидели на "боковушке". Было поздно, но спать не хотелось. Тускло-тускло горело ночное освещение, почти не освещая лиц.

Молчали. Может быть, каждый вспоминал что-то свое...

А потом, неожиданно - может быть, и сам для себя - он попросил:

- Спой.

- Или греха не боишься? - грустная, чуть жесткая насмешка.

- Спой.

- Я уже не могу петь, - это - боль.

Но он попросил снова, тихо, почти как жалобой в жару:

- Спой!

И тогда - в этом неверном полусвете он не мог видеть ее лица, но знал - оно изменилось. Не было слов, не было мелодии, может быть, она даже не размыкала губ, но она запела...

Вагон спал. И людям снились чудесные сны. И молодой, издерганной мамаше, которая днем каждые пять минут орала на своего ребенка, и паре "челноков" в соседнем купе, и мужику-строителю, мучимому думами о семье и зубной болью, и молодым людям, всю дорогу травившим пошлые анекдоты... Всем им, думающим о грязных пеленках и новых ботинках, о экономии денег и победах над женщинами, об обмене квартиры и ценах на хлеб, об очередной прибыли политической ситуации - снились сны о том, что они давно забыли, а может быть, и не знали вовсе, о том далеком и сказочно-прекрасном, что доподлинно знают только дети. У взрослых для этого существует только одно слово "невозможно".

А он не спал, и ему хотелось плакать. Он не знал, почему... Хотя, может быть, и знал...

Он не знал, то есть, сейчас не знал, какой ветер занес в тот его дом, серый, насупившийся, как и все остальные - о, штамп многих произведений фэнтэзи! - бродячего слепого певца. Мальчишка-поводырь основательно отъевшийся, благодаря доброте и щедрости хозяина дома, то есть, его, прикорнул на теплой кухне. Певец не уснул... Впрочем, он был не настолько стар, как их обычно штампуют в романах.

Он попросил певца спеть. И то спел. Видно, мальчишка забыл сказать тому, в чьем доме обрели они приют.

"...Пламя погасло, угли остыли, рассыпался пепел, ветер золу унес, будет весна - снова все порастет травой... И только ветру неймется в полуночной выси, загнанным сердцем колотится ветер, хочет спросить: "Где твои крылья?" Некого ветру спросить..."

Он дослушал до конца, и не помнил, как сумел уронить это сухое деревянное "Спасибо!" Перед глазами была темнота. Перед глазами было то пламя, которого он не видел.

Наверно, певец очень удивился, узнав наутро от своего поводыря в чьем доме они были... Впрочем, ему до этого ни какого дела не было...

Очень скоро он там погиб...

И было утро. И был поезд, неспешно ползущий городскими пригородами. Вот и пыльный забор, за которым - узкая улочка, тянущаяся вниз, к вокзалу.

Она собралась первой. Ему было почти неловко перед ней за то, что его сейчас встретят, и снова окунется он в атмосферу родственничьей любви и семейных радостей... Почему-то он знал, что ее никто не встречает.

Поезд подползал к вокзалу.

- Ты меня искать будешь? - на каком-то полуотлете стремления вперед спросила она.

- Нет, - невольно сорвалось у него.

- Спасибо, - она шагнула вперед в тамбур, и их разделили сумки челноков.

"...Но когда-нибудь, на другом краю света они найдут друг друга, и спросит у птицы ветер: "Где твои крылья?" - Не спрашивай, ветер, меня..."

Он стоял на привокзальной площади, вглядываясь в утренний туман и в пол-уха слушая радостную болтовню встретившего его...

Он понял, что сказал неправду. Что будет ее искать, чтобы сказать ей забытое самое главное: все-таки у нее - и здесь - были крылья.