Главная Новости Библиотека Тол-Эрессеа Таверна "7 Кубков" Портал Амбар Личные страницы
Игры Юмор Литература Нетекстовые материалы


Нион

Старая новая мама

Светлой памяти бабушки моей, Гильмизямал Ахметзяновой,
по воспоминаниям которой написан этот рассказ

Ребенок плакал уже вторую ночь. Он ревел так громко и отчаянно, что уснуть не мог никто – ни дети, ни взрослые. При этом он не был голоден, отпихивал от себя бутылочку с молоком и мотал головой. Малыш явно хотел к маме.
Днем его носили на руках все обитатели коммуналки. Мальчик успокаивался, прижимаясь к теплому телу, но, стоило уложить его на кровать, начинал плакать вновь.
– Машка! – через всю квартиру кричала из кухни Галина. – Да возьми ты его на руки, зараза! Чего он у тебя орет?
– Откуда я знаю, чего он орет, – отбивалась двенадцатилетняя Маша. – Я детей не растила…
– Ты видишь, мне некогда? Видишь? Ну, так помоги матери, чем по улицам без дела скакать…
– Иди, деточка, – вмешивалась приковылявшая из своей конурки Анисья Кузьминична – Иди, поиграй с подружками. Давай мне Ванечку… маленький мой, иди сюда… Валенька, ты бы хоть здесь не дымила, – обращалась она к фронтовичке Валентине, беспрерывно курившей и кашлявшей на весь дом. Та послушно выбрасывала папиросу.
В разгар событий в квартиру заглянула соседка, с недоумением спросила:
– Люди, вы чего? Ай, обокрали? Что дверь-то входную не закрываете?
– Ой, Нюшка, – отмахивалась Галина. – Чего брать-то у нас? Долги наши?
– А что за концерт тут у вас? – не унималась соседка, проникая в кухню. – Чего вы все такие… как будто миллион потеряли?
– Потеряешь тут, – отвечала Галина, ожесточенно отскребая дощатый пол с облупившейся краской. – Тут не только миллион потеряешь – голову не найдешь.
– Беда, что ли, какая?
– Беда… – Галина распрямилась, огляделась, втащила соседку в кухню и заперла дверь. – У нас тут… в общем, позавчера Эмму нашу взяли.
– Как взяли? – не поняла та.
– Ну, как людей берут… в “черный ворон”.
– Ой, лишеньки! – всплеснула руками соседка. – Немочку вашу? Да за что же? Она же тихая…
– Да пес их разберет, – Галина понизила голос. – А она родила недавно…
– Ну, знаю, она каждый день с малышом гуляла.
– Ну вот… Ее-то взяли, а пацан остался. Я у них понятой была, пришли эти, а Эмма дите кормит. Пока обыск делали, не шелохнулась даже, головой не повела. А потом встала, парня отложила на кровать и тихонько так палец к губам прижала: мол, не разбудите ребенка. И вышла. А малец остался.
– Ой, Господи… И что теперь?
– Ну, что теперь. Ванька этот утром проснулся да давай жрать просить, и к мамке ему надо. С молоком-то мы устроились – у нас на работе у Клавки-приемщицы сестра родила, молока хоть залейся, аж, говорит, грудь болит. А мамку-то мы где возьмем ему?
– Дела… – покачала головой соседка.
– Вот тебе и дела… Так что давай-ка ты, Нюра, говори, за чем пришла, и мотай отсюда – мне сейчас опять за молоком для него бежать надо.
– Галь, соли одолжишь?
– Соли, соли... В банке вон, на полке стоит… и иди уже, ладно?
– Ладно, ладно… – и соседка выскользнула за дверь.

В первое послевоенное лето в большой коммунальной квартире в двухэтажном доме по улице Сталина было прописано четыре семьи. Четыре и жили, хотя по-настоящему полной семьи не было ни у кого. Галина, коренная здешняя обитательница, занимала самую большую комнату и тянула троих на свою зарплату прачки да мелкие тихушные подработки. Мужа ее, Семена, убили в первые месяцы войны. Коммуналка помнила, как страшно, по-звериному, выла Галина в октябре сорок первого, получив похоронку; как гонялась она за детьми со сковородником, крича отчаянно:
– Наплодил, сволочь, мне троих, а куда я вас дену, куда? Как я вас поднимать буду, на что жить станем? – и валилась головой на стол, а трехлетние близнецы вторили ей дружным ревом, прижимаясь к ногам тогда еще семилетней Маши. С тех пор чернота сошла с ее лица, таким же вздорным и крикливым остался характер, но на все уговоры подруг, что молода еще и о себе подумать можно, только отмахивалась: – А ну как и другого убьют? Еще раз хоронить? Нет уж, девки, на мой век хватит.
В маленькой комнатушке у самой входной двери жили две сестры, уже почти старушки, – Мария Кузьминична и Анисья Кузьминична, и, хоть и числились по документам замужними, но мужья их считались пропавшими без вести, и сестры уже не надеялись на их возвращение. Слишком много было таких, без вести пропавших в первые дни войны, и слишком мало их вернулось потом домой. Сестрам было уже хорошо под пятьдесят, но женщины они решительные и бойкие, недаром проработали всю войну в госпитале, занявшем их самое большое в городке здание – Дворец Культуры. Судьбы их тоже были схожи – обе вышли замуж уже довольно поздно, за тридцать, обе были бездетны, а потому всю нерастраченную любовь отдавали Галининым ребятишкам – Мария Кузьминична больше пригревала Машу, а Анисья Кузьминична присматривала за близнецами Петькой и Вовкой.
Валентина, занимавшая дальнюю по коридору комнату у самой кухни, дома почти не жила. Всю войну прошла она саниструктором, была крепкой, молчаливой и беспрерывно курящей. Валентине всего двадцать пять, но выглядела она на тридцатник с гаком – может, из-за гулкого кашля, а может, из-за вечной хмурости, не сходившей с ее круглого лица. В августе сорок первого ее с матерью эвакуировали из-под Львова, и в один из налетов мать погибла, срезанная осколком. Валентина пошла в ближайший военкомат и почти два месяца “штурмовала” измотанного военкома, упрашивая отправить ее на фронт. Она уцелела, но детей у нее не будет никогда, сказали врачи. Почти круглые сутки пропадала она в больнице, тянула едва ли не две ставки медсестры, домой приходила лишь поспать, и о чем думала, почти никто не знал. Впрочем, соседи уважали ее, а порой и жалели.
Немочка Эмма, тоже эвакуированная, жила в комнате с балконом, что вызывало горячую зависть Галины – вот где детские вещи летом сушить можно. Эмма, правда, не жадничала и часто пускала Галину с охапкой детского бельишка на свой балкон, но сама никогда не предлагала. Где жила раньше Эмма, чем занималась, никто не знал; она была хоть и вежливой, но еще более нелюдимой и замкнутой, чем Валентина. А может, и блаженненькой, вздыхали на кухне соседи. По слухам, она происходила из семьи какого-то крупного партийного чина, взятого в тридцать седьмом, а уж почему оказалась здесь, никто не спрашивал, и так было ясно – девушке с фамилией Вальдштейн никак не светило остаться в столице, когда началась война. Ее не любили и сторонились, но иногда жалели – за отчаянную некрасивость, за, по слухам, расстрелянную семью, за то, что перебивалась на крошечную зарплату уборщицы, за нелепую и чудаковатую вежливость – всем, даже пьяному слесарю Федору она всегда говорила “извините” и “пожалуйста”.
Кто из мужиков мог польститься на страшненькую чудаковатую немку, оставалось загадкой, и долго спорили бабы во дворе, кому пришлась по вкусу девица не первой свежести. Тем не менее, пришлась кому-то… и сияла робкой своей улыбкой, гордо неся впереди огромный, как дирижабль, живот. Эмма носила ребенка на удивление легко, даже похорошела, румянец появился на вечно бледном лице, а зеленые глаза за толстенными стеклами очков светились ровным мягким светом. Но никто, ни разу, ни одно существо мужского пола не пришло в ее каморку, ни навестило, будущий папаша так и не выдал себя, и даже усилия местных сплетников результатов не дали. Болтали, конечно, всякое, но втихомолку и осторожно.
И уж тем более непонятным стал арест Эммы. Мало кто верил, что эта сумасшедшая мамаша способна на глупость стать фашистским шпионом. Женщины, так любящие своего ребенка, боятся лишний раз улыбнуться и слово сказать, только б не подвергать опасности себя, а значит, и дите. Говорили, писала немка запрещенные стихи. Впрочем, говорить в ту пору отучали быстро…
Как бы то ни было, но там про малыша, видимо, забыли. Долго гадала коммуналка, почему оставила Эмма своего ребенка, не взяла с собой. Не могла же не понимать, что погибнет малыш без матери. А с другой стороны, может, и правда было что, и она не надеялась вернуться, а сыну дала хоть крошечный шанс? Кто теперь разберет. Да и надо ли…
Только куда его девать теперь, маленького…
– Да вы с ума сошли, – отмахивалась Галина от намеков соседок. – У меня своих трое, да чтоб четвертого чужого на шею сажать? Ну и что, что поможете? Вы сегодня есть, а завтра нет, а я тут майся с ним… Может, он вообще блаженный, в мать…

– Вот что, – сказала как-то вечером в субботу решительная и строгая Анисья Кузьминична. – Раз у парня мать государство взяло, так пусть оно и заботится. Вот в понедельник возьму отгул да пойду… туда… да спрошу, чего нам теперь с пацаном делать. На него, кстати, документ-то есть?
На кухне наступило осторожное молчание.
– Ася… – тихо крякнула Мария Кузьминична. – А ты уверена? Надо ли? Ведь две уже недели минуло.
– А чего? – неожиданно разозлилась сестра. – Нам его, что ли, в реке топить?
– Ну почему топить… – неуверенно проговорила Валентина, качая мальчика. – Ну… это… вырастим. Да и привыкли уже…
– Может, в детдом отдать? – предложила заглянувшая, как всегда, некстати Нюша.
– Пробовали, – вздохнула Галина. – Говорят, мол, документ нужен, что или мать померла, или ее вовсе нет…
– Так и так придется идти. Пусть хоть бумагу дадут, – поддержала Анисья Кузьминична.
Все опять замолчали…
– Да не боись, девки, – рассмеялась женщина. – Не звери ж там сидят, ни за что поди не посадят…
Кухня ответила ей гробовым молчанием.

Утро понедельника всегда бывает суматошным и злым. Невыспавшиеся женщины хмуро умываются, в воздухе слоями висит напряжение вперемешку с табачным дымом от самокрутки Валентины, ребятня путается под ногами и пищит, Галина отвешивает им подзатыльники. И в это утро все было, как всегда… все, да не все. Непривычное молчание давило на уши, забивало горло – словно чад большой приближающейся беды уже учуян и вот-вот ворвется, разрывая легкие. Галина попробовала было вякнуть: “А может, не надо…”, но оборвала сама себя: “Обойдется…”
День разгорелся, прокатился над летним городом, затянулся вечером и притих, наливая усталостью руки и спины женщин. В коммуналке было непривычно тихо – только голоса детей разбивали молчание. Кухня ждала. Кухня молчала и крепко курила, и даже соседка Нюша, заглянув робко, вымелась восвояси.
К ночи жильцы разошлись спать, одна только Мария Кузьминична, словно припаянная к месту, осталась сидеть у окна. Она ждала сестру, время от времени подогревала чайник, то и дело протягивала руку к забытой на подоконнике пачке табаку Валентиы, но отдергивала руку.
Сестра не пришла.
Не вернулась она и на следующее утро, и весь день так же просидела постаревшая женщина, уронив голову на руки. Только несколько раз выходила к малышу, когда он заводил свое громкое и требовательное “ля” в отсутствие других обитателей квартиры.
А когда пришло время зажечь свет, в кухню ввалилась Валентина, рыдая навзрыд и смеясь сквозь слезы, размахивая белым конвертом.
– Тетя Маша… Галя… счастье-то какое… нашлись!
– Кто нашелся, Валя? – тихо-тихо спросила, согнувшись над столом, Мария Кузьминична.
– Мои нашлись… тетя и брат… мы с ними в сорок первом потерялись… думала – убили… письмо вот… нашлись!
Едва заметно улыбнулась побелевшая Мария Кузьминична.
– Живы, что ль? Хорошо…
– Галь! – Валентина кинулась по коридору, застучала в дверь. – Мои нашлись! Я ведь писала, запросы посылала, и вот – не зря… К себе зовут… – голос ее затих, отрезанный стуком закрывшейся двери.
– Может, и Ася найдется… – так же прошелестела Мария Кузьминична, тяжело поднялась со стула и шагнула к столу. Стол завертелся, точно решил протанцевать с ней фокстрот, край выскользнул из ослабевших пальцев, земля со свитом опрокинулась, ударила в висок…

У постели старой и худой, как ветла, женщины, всю ночь просидела Галина. Растерянные близнецы несколько раз проникали в комнату, но под требовательным взглядом матери выметались вон. Утром Галина ушла, настрого наказав вернувшейся с ночной смены Валентине глаз с бабки не спускать. Той не привыкать было, и она лишь улыбнулась… все это время робкая и счастливая улыбка не слетала с ее лица.
Ближе к вечеру Мария Кузьминична открыла глаза и посмотрела на сидящую у постели Валентину ясным взглядом.
– Ну, и слава Богу, – облегченно вздохнула та. – Тетя Маша, может, покушаете?
– Потом, – прошелестела она. – Со мной… что?
– Да пустяки, – торопливо проговорила Валентина. – Сердечко чуть пошаливает. Через пару дней встанете… – и отвела глаза.
– Асю во сне видела, – сообщила Мария Кузьминична. Лицо ее на пожелтевшей подушке казалось восковым. – Валь…
– А?
– Ты бы это… чего я хотела-то… забыла…
– Вы молчите, теть Маша, вам много говорить нельзя…
– Ладно, ладно… Мальчонка-то как там?
– Да нормально все. Наелся только что, спит… Я его пока к себе взяла…
Они помолчали…
– Теть Маш… – нерешительно сказала вдруг Валентина. – Я ведь уеду, наверное…
– Куда?
– В Смоленск. Брат же там… – она снова улыбнулась. – Будем вместе… Я им написала сегодня…
– Вот и хорошо, – одобрила Мария Кузьминична и снова закрыла глаза.
– Теть Маш… – попросила Валентина, – погодите. Я не все еще… Я, знаете… я, наверное, Ванечку с собой заберу…
Мария Кузьминична приоткрыла один глаз и посмотрела на соседку.
– Ну, а чего, – пробормотала Валентина. – Если Эмма вернется, я тут адрес свой… оставлю… – голос ее угас под пристальным взглядом.
– Давно решила? – прошелестело с кровати.
– Нет… то есть я давно хотела – оставлю у себя. Я ведь… вы же знаете – мне-то самой не светит уже. Немец тот, гадюка… – она умолкла.
– Ну-ну, – подбодрила ее соседка.
– Ну, мы в сорок втором когда в окружение попали… пробирались к своим… – Валентина помолчала. – Отстала я от наших, одна была. И вот утром как-то в лесочке присела… по своим делам. И откуда тот кат, немчура, на меня вылетел? Вроде и осторожничала я, а не углядела… Он, должно быть, тоже от своих отстал, а может, дезертир… словом, налетел и давай лапать. Я было орать, отбиваться, а он – прикладом по башке. Очухалась – ночь, никого рядом нет, юбка рваная и кровищи льет… Что уж он там со мной делал – не знаю, Господь миловал, но, видать, позабавился. Как я его потом материла, что не убил сразу, оставил жить… Ну, выползла кое-как…смотрю – трое наших, хоронясь, идут. Я им: где ж вы, сволочи, раньше были… Выбрались к своим, я снова – пустите на передовую. Уж год спустя, когда валялась в госпитале после контузии, меня попутно и по этой части проверили. И доктор один… никогда его не забуду… сказал: сейчас, мол, сирот столько, что хоть любого бери. Скажи, мол, спасибо, что сама живая… Я тогда решила: лучше в одиночку помру, а то вдруг не своего любить не смогу. А сейчас… – она умолкла опять.
– Ну-ну, – снова подбодрила ее Мария Кузьминична.
– А сейчас смотрю на Ванечку и думаю: мой сыночек. Никому не отдам. Пусть хоть сажают вместе с ним – зубами драться буду, – и заплакала. Встала, подошла к открытому окошку, вцепилась зубами в занавеску.
– Полно, полно, – донеслось с кровати. – Не реви, силы побереги. Они тебе еще ой как понадобятся…

Валентину собирали в дорогу всей квартирой… точнее, теми, кто в ней остался. Кое-как оправившаяся Мария Кузьминична решила было напечь пирожков в дорогу, но старуху отговорили – сама едва на ногах держится. Галина притащила ворох оставшихся от близнецов пеленок и рубашечек и в ответ на возражения прикрикнула. Даже Петька и Вовка, посовещавшись, сунули украдкой в сумку свой старый автомобиль, на котором рукой Маши было написано: “На память”.
Маленький Ванечка, кажется, тоже проникся торжественностью момента – не орал, не требовал внимания, а только пускал пузыри и улыбался. Впрочем, вероятнее, что он просто привык к новой матери. Валентина, похудевшая, счастливая, не выпускала малыша из рук и то и дело улыбалась в ответ на наставления женщин.
Поезд уходил поздно ночью, и на вокзале сиротливо кучковались редкие группки провожающих. Галина расцеловала соседку, отогнула край одеяла и посмотрела на крошечное личико с темной родинкой на щеке.
– Устроишься – напиши, – сказала она. – Адрес вышли. Вдруг чего…
Валентина кивнула и засмеялась.
– Вот сподобилась… на старости лет. Старая новая мама…
– Дура. Какая старость лет? У тебя вся жизнь еще впереди. Еще, гляди, не одного вырастить успеешь…
Дали второй звонок.
– Иди уже, ладно. Удачи тебе, Валька. И прости меня, дуру, за все…
Женщины обнялись.
– Спасибо тебе, Галя, – крикнула уже из окна вагона Валентина. – Я напишу обязательно…
Галина кивнула, постояла у поезда и пошла прочь к едва освещенному зданию вокзала.
Вдруг остановилась, развернулась, бросилась обратно.
“Никак забыла чего?” – подумала Валентина, глядящая ей вслед. Галина подбежала к уже дрожащему от нетерпения вагону и знаками показала: стекло опусти.
– Валька, – негромко и торопливо сказала она. – Ты вот что… ты лучше адрес-то не высылай. А то придут опять оттуда… и спросят, не дай Боже. А так мы чисты останемся – знать, мол, не знаем, не ведаем. Ладно?
Поезд тронулся.

май 2006



return_links(); //echo 15; ?> build_links(); ?>